— Так это ж — Волошин…
— А вы — Ахметов. Фамилия ничуть не хуже. Было бы что сказать… На могилу Волошина до сих пор ходят местные татары и привязывают пёстрые лоскутки, как святому..
— А Галя ездила в Старый Крым на могилу Грина.
— Я на ней была лет пятнадцать назад, — оживилась Таисия Иосифовна. — Еле отыскала… Там ещё алыча молоденькая росла.
— Теперь на могиле чугунная ограда, простой прямоугольный обелиск, портрет в овале. Алыча разрослась в громадное тенистое дерево. Ягоды созрели, я сорвала несколько. И вам привезла.
Галя развернула пакетик и передала Ивану Антоновичу. Тот с любопытством потрогал тёмную ягодку, показал жене.
— Вот бы высадить косточку. Алыча с могилы Грина!
— Холодно здесь, — посомневался я, — не будет расти…
— Да, жалко…
— А рядом могила какого-то Охотникова, — продолжала Галя. — На обратной стороне роскошного памятника — длиннейший перечень книг.
— Знаю его, — равнодушно обронил Ефремов. — Холуй. Мы в Крыму отдыхали, когда Пастернака исключили из Союза писателей. В столовой дома творчества все сидели молчаливые. А пьяный Охотников кричал, что Пастернак — барин. Мол, во время обеда любит смотреть пляски полуголых баб.
— Ну их, холуёв, — махнула рукой Таисия Иосифовна. — Мне пора на кухню, а вы лучше говорите о Грине. И за Иваном Антоновичем присмотрите, доверяю его вам.
— Вот шлёпну сейчас, — пригрозил Ефремов.
— Заслужила — шлёпни! — засмеялась Таисия Иосифовна.
И ушла.
Рядом с огромным шумным мужем она казалась ещё меньше и тише. В разговор вступала редко, больше молчала, слушала. У неё очень милое округлое лицо, коротко остриженные волосы, которые, как и у Ивана Антоновича, начинаются сразу над треугольничками бровей. Вообще они очень похожи — как отец и дочь. И всё-таки громадный мужик Иван в присутствии жены кажется расшалившимся сыном, балованным мальчишкой. Он требует постоянного внимания и контроля. И Таисия Иосифовна следит за ним. От неё словно исходит силовое поле жизни, которое поддерживает на поверхности броненосец с пробоиной под ватерлинией. Десять лет назад она буквально спасла мужа. И он написал ещё три романа — «Лезвие бритвы» и «Час Быка» для всех и «Тайс Афинскую» для неё. И о ней.
— Ещё мы были в галерее Айвазовского. Кстати, там выставлены некоторые акварели Волошина.
— А музей Грина уже открыт?
— Да! Мы заходили в него несколько раз.
— Не очень там наворочено?
— Что вы, нам понравилось! — воскликнула Галя. — Ведь всё сделано по эскизам Саввы Бродского!
— Не люблю его, — поморщился Иван Антонович. — По-моему, он незаслуженно превознесён. Будто других художников нет, культ личности какой-то. Грина-то он безобразно иллюстрировал!
— Почему же, — не согласился я. — Нам нравится.
— Что там может нравиться? Корявые, изломанные люди, трупы какие-то… Бродский и как человек плох — никаких принципов, слишком гибок… А художник он вообще никудышный. Ассоль — весёлая здоровая девочка. Носится по побережью, хорошо плавает. А на картинках — бледный тщедушный призрак.
— Но ведь она и у Грина такая, — попробовал возразить я. — Изгой, тихоня. Сидит у моря и ждёт принца.
— Г-грин неправильно понят. Вспомните Ахматову! Она тоже выросла у моря, плавала в шторм, ничего не боялась… Настоящая приморская девчонка!
— Ассоль скорее не девчонка, а облако в юбке.
— Вот и целуйтесь со своим облаком! А мне нравятся здоровые к-красивые женщины. — Иван Антонович помолчал, успокаиваясь. — Впрочем, чёрт его знает, может, вы и правы. Грина можно толковать и так, и этак. Вообще он не совсем додумал эту вещь. Фантастика какая-то — сидеть и ждать принца семнадцать лет.
— Кстати, о фантастике. Вы уже прочли… — Я назвал книгу известного фантаста.
— Видите ли, — серьёзно сказал Ефремов, — надо прежде всего договориться о терминах. Научная (это прилагательное в последнее время стали забывать!) фантастика призвана экстраполировать развитие науки и техники, человеческого общества на неопределённое количество лет в грядущее. Призвана будить воображение молодёжи, готовить её к самым парадоксальным открытиям. В этом смысле научными фантастами были Жюль Верн, Уэллс и наш Беляев. А названный вами писатель использует фантастику как литературный приём для построения критиканских произведений. Причём вкус у него не безупречен…
