Наш город — величайший в мире. Нам все время это твердят, потому что это правда. Хотя для многих из нас это как бы неправдашняя правда.

Все зависит от того, где вы живете. Если в Собачьем болоте, то от того, что здание нашего парламента превосходит все остальные здания в мире, или что в сундуках нашего города накоплена такая казна, при одной мысли о которой весь остальной мир плачет горючими завистливыми слезами, или что нью- кробюзонские ученые в состоянии обхитрить самих богов, вам ни жарко ни холодно. Вы по-прежнему живете в Собачьем болоте, или на Худой стороне, или где там еще.

Но когда Джек сбежал, наш город и для Худой стороны стал величайшим в мире.

Это было видно — я видел это своими глазами — по тому, как люди ходили по улицам, стоило Джеку что-нибудь сделать. Не знаю, как реагировали жители в центре, в районе Ворона — скорее всего, хорошо одетые граждане только презрительно фыркали или делали вид, будто знать не знают ни о каком Джеке-Полмолитвы, но в тех местах, где дома прислоняются друг к другу, ища опоры, где со стен падают куски штукатурки, а то и кирпичи, если раствор между ними уже выкрошился от старости, в тени стеклянной резервации кактов люди ходили, гордо выпрямившись. Все считали Джека своим — мужчины и женщины, люди и какты, хепри и водяные. Вирмы складывали о нем песни. Те, кто обычно плевал в лицо любому переделанному, про этого Сделанного Свободным говорили только хорошее. В тавернах Салакусских полей за Джека поднимали тосты.

Я-то, конечно, этого не делал — не потому, что мне не хотелось, просто человеку моей профессии приходится соблюдать осторожность. И потом, я ведь Джеку не посторонний, а потому мне особенно надо было беречься, чтобы не выдать себя. Но в душе я пил вместе с ними. За Джека, думал я про себя.

За то короткое время, что я работал с Джеком, я ни разу не назвал его по имени, так же как он — меня. Все дело в специфике работы, наверное, но у нас вообще не принято использовать настоящие имена. А с другой стороны, как его еще было и звать, если не Джеком? Переделка становится гибелью для многих, для него она стала вторым рождением.

Переделку вообще-то трудно осмыслить, найти в ней логику. Иногда магистры выносят вполне понятные приговоры. Например, один человек убил другого, зарезал его ножом — все понятно, отрезать ему руку, которой он это сделал, пришить на ее место нож с мотором и отправить работать в бойлерную — пусть служит там кочегаром. Урок нагляден и очевиден. Или те, кого превращают в технику — мужчины-подъемные краны, женщины-такси, мальчики-машины, — тут тоже все просто, они приносят городу пользу.

Но я не могу вам объяснить, зачем пришивать женщине павлиний хвост, или вставлять мальчишке в спину железные паучьи лапы, или приделывать кому-то слишком много глаз, или вставлять внутрь механизм, от которого нутро горит, словно топка, или заменять ноги деревянными игрушками, а руки — обезьяньими лапами, так что человек скачет потом, что твоя мартышка. В общем, переделки бывают разные — одни делают человека слабее, другие сильнее, третьи — уязвимее или наоборот, четвертые вообще можно сразу не увидеть, а есть и такие, которые невозможно понять.

Иногда можно встретить и переделанного ксения, но это редкость. Говорят, с растительной плотью кактов или физиономиями водяных сложно работать, но есть и другие причины, почему судьи приговаривают чуждые расы к наказаниям иного рода. Переделывают только людей — из жестокости, ради того, чтобы получить от них какую-то пользу, или по другим, менее прозрачным причинам.

И ни к кому на свете город не питает такой лютой ненависти, как к Сделанным Свободными, или ренегатам. А все потому, что переделанный не должен восставать против того, кто его переделал, это уже непорядок.