Но, даже плотно закрыв контейнер крышкой и убрав его с глаз долой, колдун все равно ощущал присутствие фамильяра. Чувствовал, как тот щупает пустоту у него за спиной, а когда он вызывал у себя приливы крови, то у него теперь получались змеи, чего раньше не было. Но фамильяр все равно вызывал у него отвращение. При одном взгляде на него у колдуна начинало сводить живот, а еще он почему-то ощущал себя обманутым. По роду своей профессии ему не раз приходилось свежевать животных, иной раз даже живьем, и это никогда не вызывало у него никакого внутреннего отторжения. Он ел кал и придорожную падаль, когда того требовала литургия. И даже тогда его не тошнило так, как при виде этого небольшого клочка собственной плоти.
Когда тварь шевельнулась впервые и колдун понял, чем будет его фамильяр, он закричал от ужаса, его стало рвать и рвало до тех пор, пока все его нутро не опустело. И хотя ему было почти невыносимо на него смотреть, он все же заставлял себя не сводить с него глаз: ему хотелось понять, что же вызывает в нем такое отвращение.
Колдун чуял исходящий от фамильяра энтузиазм. Беспощадный интерес ко всему, что встречалось ему на пути, удерживал это противоестественное создание от распада, и каждый раз, когда он, напрягшись, перистальтическими сокращениями плоти продвигал себя по коробке, ограниченность его тупого, продиктованного голодом интереса пронзала колдуна, снова и снова заставляя его перегибаться пополам. Тварь была глупой: безмолвной, но при этом жгуче любопытной. Колдун почуял, как фамильяр осмысляет пыль: покатавшись в ней скорее случайно, чем намеренно, он приспособил ее теперь зачем-то к своему телу.
Ему хотелось повторить то, что он сделал для приходившей к нему женщины, хотя процесс получения змей отнял у него много сил. Правда, истинные манипуляции производил не он, а его фамильяр, он служил каналом для магии; все его существование сводилось к тому, чтобы менять, использовать, знать. Колдун жаждал могущества, которое давал ему фамильяр, и потому закрыл глаза, сосредоточился и заставил себя поверить, что он сможет, что ему хватит силы воли. И все равно, глядя на пыльного красного слизняка, слепо тычущегося в стенки коробки, он вдруг почувствовал слабость и неуверенность. Он чуял, как обезмысленный разум фамильяра слепо тычется в его разум. Чувствовать, как собственное испражнение копошится в его мозгу, словно личинка в куске мяса, было для него непереносимо, несмотря на все преимущества, которые оно ему давало. Он чувствовал себя сточной канавой. В присутствии фамильяра ему то и дело приходилось глотать поднимавшийся из желудка ком. Почему-то непрестанный интерес твари ко всему и вся он воспринимал как оскорбление. В общем, оно того не стоило. Колдун решился.
Оказалось, что убить фамильяра нельзя, а если и можно, то колдун не знал как. Сначала он хотел разрезать его ножом, но, едва лезвие касалось его тела, как оно с любопытством обнюхивало его, разделялось надвое и снова слипалось воедино, обогнув сталь. Еще оно пробовало хватать металл.
Когда он хотел расплющить его утюгом, фамильяр сначала отпрянул, перегруппировав свою материю, затем заполз на утюг сверху, обмазав его собой, и сделал попытку скользить на нем, как на коньке. Только огонь привел его в некоторое смущение, и он долго сидел неподвижно, покрывшись кислотой. Фамильяр изучал каждую опасность так же, как он изучал пыль, и пытался воспользоваться ею, а эхо его умственных усилий переворачивало колдуну нутро.
Наконец он сунул мерзкую тварь в мешок. Почувствовал, как та тычется в поры мешковины, и решил, что надо спешить. Колдун сидел за рулем, а живой мешок лежал в пластмассовой коробке на соседнем сиденье (положить его назад, с глаз долой, было выше его сил, — вдруг он вылезет и продолжит свои мерзостные изыскания вблизи его кожи?).
Была уже почти ночь, когда он остановил машину перед каналом Гранд Юнион[11]. Там, среди муниципальных садов западного Лондона, между видавшими виды, покрытыми коростой граффити мостами, в пределах слышимости последних, не ушедших еще домой, панкующих ребятишек на площадке для скейта, колдун попытался утопить своего фамильяра. Нет, он не был настолько глуп, чтобы думать, будто это сработает, и все же зашвырнуть проклятую тварь в перевязанном веревкой и нагруженном камнями мешке в холодную грязную воду было для него таким счастьем, что он даже застонал от удовольствия. Он проследил, как канал проглотил свою добычу. Свобода. Колдун повернулся и побежал.
…Грязь приняла фамильяра, как своего, а он продолжал учиться. Вытягивал временные щупальца, стараясь осознать сущность вещей. Бесстрашно боролся с мешковиной.
Все новое, что встречалось ему на пути, он сравнивал с тем, что уже было ему известно. Его сила состояла в способности вносить изменения. Он применял орудия; он не обладал иными способами познать что-либо, кроме как сделать познаваемый объект частью себя. Весь мир состоял для него из сплошных орудий. Фамильяр уже хорошо знал пыль и немного разбирался в ножах и утюгах. Теперь он ощупывал воду и волокнистую ткань мешка, делал с ними то, что позволяло ему понять: он не знал этого раньше.
Выбравшись из мешка и оказавшись в грязной темноте, он неуклюже поплыл, изучая встречавшиеся ему по дороге ошметки и мелкую подводную жизнь. Даже в таких непривлекательных водах водились какие-то выносливые и непритязательные рыбы, так что фамильяр скоро наткнулся на них. Внимательно разобрав на части нескольких, он научился пользоваться и ими.
Сначала он вырвал им глаза. Потер их друг об дружку, задумчиво подержал за тянувшиеся от них ниточки. Потом выпустил из себя микроскопические волоски, которые проникли в студенистые от крови нервные стебельки. Его форма жизни присваивала себе все. Вот и теперь он втянул в себя чужие глаза и, впервые в жизни ощутив зрительный сигнал, понял, хотя и не увидел (ведь он барахтался в грязи), что он находится во тьме. Выкатившись из грязи, он с помощью своих новых стекловидных тел увидел свет уличного фонаря, который прорезал черную воду.
