Впервые за долгое время они едят мясо. Кейн одним выстрелом из рогатки – хрррясь! – убивает песчанку и потрошит ее ножом Ната, который с невозмутимым видом достает из заднего кармана. Адам не говорит ни слова.
Кейн насаживает грызуна на палку с заостренным концом – от края до края – и они жарят тушку над плящущим огнем. Угощение выглядит зловеще. Адам чует запах мяса, слышит, как потрескивает жир, как стреляют дрова в костре, и у него урчит в животе.
– Сплошной белок, – Кейн протягивает ему тонкий ломтик мяса в испачканной жиром руке. Мясо обуглилось и выглядит так же неаппетитно, как и живой грызун. Но Адам все равно берет еду.
Они жуют медленно, старательно работая челюстями, смотрят на огонь, то и дело поглядывая на мерцающий вдалеке, точно звезда в темноте, костер одинокого гонщика.
Адам просыпается на рассвете от шуршания: Кейн мочится в остывший костер. Струя его мочи флуоресцентно-желтого цвета. Небо над ними ярко-оранжевое – величественный цветной купол. В этом фантастическом свете пустыня оживает.
Адам всматривается в даль. Ничего. Никто не движется.
– А где гонщик?
Кейн, помочившись в кострище, застегивает ширинку на черных штанах, прищурясь, вглядывается в пустыню и пожимает плечами.
– Где-то там. Наверно.
Позавтракав скудными остатками мяса, они отправляются в путь. Гонщик, которого они преследовали накануне, исчез. Все утро он не попадается на глаза. Адам и Кейн едут быстро и уверенно. Жара нарастает, и к полудню пустыня превращается в плавильный котел.
Кейн тормозит. Смотрит на Адама. Щурясь, он глядит на солнце.
– Слишком жарко. Давай передохнем.
– Нам нельзя останавливаться, – возражает Адам, замедляя ход. – Надо ехать дальше.
Кейн качает головой.
– Если мы сейчас поедем дальше, то сдохнем от жары. Надо знать, когда остановиться, а когда рваться вперед. Это игра. Причем долгая.
Они собирают палки, чтобы на них, как на каркас, натянуть одеяла и устроить навес, и садятся в тенек на придорожные валуны. Кейн достает из мешка газировку, прижимает горлышко каждой бутылки к камню и ловко сбивает пробки ладонью.
– Сто лет ее не пил, – говорит Адам, когда Кейн протягивает ему нагревшуюся на солнце стеклянную бутылку в форме песочных часов с выпуклыми полосками. Он смотрит, как на темной поверхности газировки всплывают пузырьки.
– Они как будто издеваются над нами, – замечает Адам.
Кейн запрокидывает голову и делает большой глоток. Бутылку он держит обеими руками.
– С чего ты взял?
– Дают то, чего больше нигде нет. Вкус прошлой жизни.
– А может, и будущей, – предполагает Кейн, указывая на небо, рыгает и отпивает еще один большой глоток.
Они молча пьют, смакуя теплую сладость, каждый в своем собственном мирке. Когда в бутылках не остается ни капли, Кейн относит их на плоский камень в двадцати шагах от них и ставит там на расстоянии пяти сантиметров друг от друга. Две стеклянные бутылки отражают солнце.
Кейн возвращается с рогаткой в руке. Молча закладывает в нее камень. Расставляет ноги, оборачивает один конец жгута вокруг безымянного пальца левой руки, а другой зажимает между большим пальцем и средней фалангой указательного. Замирает. Смотрит на бутылки.
Никто не произносит ни слова.
Кейн размахивает пращой. Три ленивых круга над головой. Раз… два… три…
Потом еще. Быстрее и быстрее. Семь-восемь оборотов в секунду.
Последний, самый мощный замах и – вжик! – Кейн бросает камень. Щелкает плетеный жгут рогатки, и каменный снаряд летит в цель.
Первая бутылка не просто трескается и падает: она разлетается на мельчайшие брызги. Быстрым плавным движением Кейн закладывает в пращу следующий камень.
– Ничего себе! – восклицает Адам. – Она не разбилась, она превратилась в ничто!
Кейн косится на него.
– Я видел у тебя рогатку, только ты ею никогда не пользуешься. Ты всяко попадешь в бутылку… если стреляешь так же хорошо, как ездишь.
Адам качает головой.
– Если бы ты умел ею пользоваться, – не унимается Кейн, – она бы помогла тебе в беде.
