– Скоро, – подтвердил неслышно подкравшийся ярл Кетиль. – Мы входим в Хаврс-фьорд, но в сам город нам пути нет. Я высажу тебя и твоих спутников между землей и морем, туата.
– Им не дано ступать на твердую землю иначе, чем во время отлива, – проворчал сид. – Или пока их не позовут.
– Но кто может позвать сгинувших и проклятых? – Будь у неупокоенного ярла возможность, он бы сейчас точно фыркнул. – Нас давным-давно забыли. И нет конца нашему пути. Разве что…
Призрачный шепот стал почти неслышен. Мертвец смотрел на Диху с какой-то дикой жаждой, пугающей и жалобной одновременно. Сид брезгливо скривил губы, но, чуть помедлив, словно нехотя кивнул.
– Я ничего не обещал тебе, Кетиль Безносый. Назови хоть одну причину, чтобы я сделал то, чего ты так жаждешь.
– Ты ведь можешь!
– Навлечь на себя гнев асов и ванов, поспорить с твоими богами на их собственной земле?
– Это уже не их земля. Богам давно нет дела до нас, а нам – до них. А ты можешь, туата.
– Ты прав. Могу.
Кажется, здесь только я ничего не понимала. О чем просит Кетиль? На что способен Диху? В чем суть-то?
Прошка потянул мене за рукав и оттащил от сида и ярла.
– Гляди! – одними губами прошептал мальчишка. – Царица Небесная, заступница, неужто добрались?
Сквозь серое сумеречное марево проглянуло что-то такое этакое… Вроде темно-серого на просто сером.
– Горы это, – оповестил Прошка по-прежнему шепотом. – Урманские горы, значит, и земля урманская недалече уже.
– Прошенька, – тихонько спросила я. – А ты-то понимаешь, о чем они вообще?
– Тихий с умруном? Что ж непонятного, Катюха? Наш-то может зараз всех мертвяков пожечь, а им, беднягам, только того и надобно.
– А…
– Вот только сподобится али плюнет на это дело? – Мальчик зябко поежился, нахохлившись, как мокрый воробей. – Кто ж его, Тихого, разберет, что на уме у него…
Посвящать нас с Прохором в свои мысли и планы Диху, конечно, не собирался. Да и не успел бы. Берег показался внезапно, буквально выпрыгнув на нас из тумана. Киль драккара с шипением прочертил глубокую борозду по серому песку. От мягкого, но все-таки изрядного толчка я с трудом удержала равновесие.
– Прибыли, – буркнул сид, тут же оказавшись рядом. – С борта, живо!
– А… – Я оглянулась на хозяев драккара.
В тишине они стояли изломанным строем, мерцали синим огнем глаза, туман стелился и струился, оплетая иссохшие тела, ластясь к истлевшим одеждам и проржавевшим мечам. Молчали. Молчал и предводитель, глядя, словно сквозь сида, туда, на берег, ступить на который ему было не дано.
– Шевелись! – прошипел Диху, подтолкнув меня в спину так, что я чуть не кубарем повалилась с борта «Черной Свиньи».
Прошка спрыгнул сам. Следом – сид, этакой черной птицей в развевающихся одеждах.
Едва наши ноги коснулись песка, как драккар с отчетливо различимым стоном пополз обратно, туда, в туман, в море, где нет места живым, прочь от земли, где нет места не-мертвым.
Я стиснула зубы и невольно сморщилась, чтобы не зареветь. Жалко их было нестерпимо. Что же должны были сотворить эти люди, наказанные так страшно? И сколько еще им скитаться вот так? До самого Рагнарека, что ли? А если день Последней Битвы так и не наступит, что тогда?
– Прощай, ярл Кетиль Носатый из Хаврс-фьорда! – Сильный и резкий голос Диху внезапно взрезал туман, словно клинок. – Твой путь окончится здесь. Я так хочу.
Я так и не поняла, что именно он сделал. Казалось, что и вовсе ничего – просто поднял руку, раскрыв ладонь в сторону уходящего в туман корабля. Но сквозь серую пелену, смыкающуюся за хищным силуэтом «Черной Свиньи», мне померещился яркий и неуместный, возмутительно живой лепесток огня. Нет, не померещился. Один удар сердца, другой… Почему-то здесь и сейчас я не могла отсчитывать время секундами и минутами – только так, только дыханием и ударами сердца. Да, пламя взметнулось и мгновенно охватило проклятый драккар. Бездымное, но яростное, такое, что жар ощущался даже на расстоянии.
Рядом судорожно вздохнул Прошка, до боли стиснув мою ладонь.
– Почему? – справившись кое-как с чувствами, спросила я.
Диху с безразличным видом пожал плечами:
– Я же сказал. Таково мое желание.
– Но…
Да, я хотела, отчаянно хотела спросить: откуда в жестокосердом сыне Дану вдруг зародилось такое желание? Не жалость же его подвигла! Но злой
