Короче, драккар как драккар. Весла, парус полосатый – все как положено. Если зажмуриться и уши заткнуть, то почти не страшно. Но зато если прислушаться… Вот тут-то и накатила очередная волна жути. Потому что привычных звуков не было. Зато были иные…
Вода, взрезаемая штевнем со свиной мордой, не журчала, а словно чавкала. Или это «Черная Свинья» сама издавала такие потусторонние звуки – то ли визг, то ли хрюканье, то ли хруст, пожирая время и пространство. Я откуда-то знала, копчиком, наверное, чуяла, что плывем мы вовсе не по тому же морю, что и все прочие живые корабли.
Ветер. Он имел запах. Но веяло не свежестью и солью, точнее, не только. Это был запах мертвенного холода, пропитавший все, словно в морозильной камере. На мясокомбинатах так пахнет, когда вымороженные свиные туши выгружают из вечных минус двадцать восемь по Цельсию в тепло летнего дня. Может, это зомбовикинги оттаивают, пригревшись рядом с сидом?
«Свинья» скрипела и стонала, ветер скулил, как кладбищенский пес ненастной полночью, холодная и влажная ладошка бедного Прошки, зажатая в моей руке, мелко дрожала, как заячий хвостик. Парнишку трясло, да и я сейчас, прямо скажу, не была образцом хладнокровия. Страшно было до позорных спазмов в животе, еще и потому, что мерно сгибающиеся за веслами гребцы тоже поскрипывали. Вместо вздохов, разговоров и ругани только этот сухой скрип. И глаза. Во мраке, который разгонял только сияющий в ладони Диху огонь, глаза дружины Кетиля Безносого горели неугасимым синим пламенем.
Без приказов и понуканий они вдруг подняли парус, немедленно вздувшийся тугим брюхом под напором потустороннего ветра. Конечно, попутного. Иного и быть не могло для этого корабля и этой команды. А я, устав до рези в глазах всматриваться в темноту, вздрогнула от морозного скрипа шагов за спиной. И голоса – ну да, как из холодильника. Наверное, так звучала бы речь той самой свиной полутуши, подай она вдруг голос из морозилки.
– Условием была виса, дева-скальд. Пой.
Я отчаянно глянула на Диху. Сид едва заметно поморщился, но кивнул. И моргнул зеленым глазом, тоже, кстати, светящимся. Не по-кошачьи даже, а как светофор в ночи.
Ну что ж, если родич и господин изволил, блин, дозволить…
– Неужели настолько понравилась песня? – пробормотала я.
Неупокоенный ярл внезапно ответил, словно это был самый обычный вопрос. Или… или не мог не ответить. В этом потустороннем фольклоре может ведь всякое быть. Какие-нибудь правила и условия, мне по незнанию неведомые, а для Кетиля Безносого – непреодолимые.
– Дело не в песне. Не только в песне. Мы пьем твою память, когда ты поешь. Она сладкая, почти как кровь. Теплая, почти как огонь туата. Хмельная, почти как жизнь. Пой.
То есть они, эти синеглазые беспокойные покойники, кормились моими чувствами и воспоминаниями, словно клопы кровью? Я разозлилась так, что почти перестала бояться, и уже приоткрыла рот, чтобы тявкнуть что-то резкое и глупое, как вдруг заметила, что зомбовикинг аж прижмурился в предвкушении, как кот над миской парного мяса. Чувства, эмоции. Гнев – тоже чувство, сильное и наверняка… питательное. Этим неупокоенным совершенно все равно, смеюсь я или плачу, пою или ору на них матом, брызгая слюной. Они не понимают разницы. Главное – тепло, живое тепло живого человека. Жалость сменила гнев и окончательно победила страх.
– Конечно. – Я вздохнула. – Есть много хороших песен.
И чувствовала я себя лавровым листом в супе. Лишь одно утешало: продолжая кулинарную аналогию, бульоном была Сила Диху, а мозговой косточкой – сам гордый сид.
Спустя несколько часов (то есть по моим внутренним часам прошло какое-то время, на самом же деле не уверена, что время как категория на борту «Черной Свиньи» вообще имело значение) я успела охрипнуть и потерять свой невеликий голос. А рассвета все не было. И путь наш казался бесконечным и бессмысленным, и уже не важно становилось, есть ли вообще впереди хоть что-то… Какая земля, какая цель? Здесь, над чуть мерцающей призрачным светом водой, под тяжелым и темным, словно из мутного стекла, небом, воспоминания о суше, о жизни, о мире людей с горячей кровью и живыми голосами блекли очень быстро, выцветали, словно паруса проклятого драккара…
Пощечина привела меня в чувство. Я очумело потрясла головой и, сморгнув слезы, сумела разглядеть перекошенное лицо Диху. Сид оскалился по- звериному и прошипел:
– Не смей! Дыши, дурное отродье!
Я моргала и щурилась, пытаясь понять: что он хочет от меня? Почему кричит? Зачем бьет по щекам? И почему… почему я почти не чувствую боли и едва слышу сида?
Диху нахмурился и вдруг рывком притянул меня к себе, встряхнул еще раз, словно куклу, прижал. Сид был горячий, словно печка. Я вяло завозилась, сквозь странное отупение заметив, что светящиеся татуировки потомка Дану ожили, зашевелились, будто змеи, и поползли, действительно поползли с его руки на меня. А потом вспыхнули, или это мы с сидом загорелись, как будто оказались в середине костра. Рядом шевельнулся еще кто-то. Прижатая к груди сида, я могла только скосить глаза, но Прошку узнала. Мальчишку Диху держал второй рукой, и горела, и светилась не только я, но и боярский сын. Тепло сменилось жаром, почти нестерпимым, но прежде, чем я взвыла от боли, Диху отпустил нас.
– Осталось недолго, – сказал сид, как будто ничего не произошло. – Терпите. Скоро Ставангер.
