Пиршественный зал в Кассарийском замке очень уютный. Цветные витражи с изображениями изысканных блюд выглядят как иллюстрированное меню. Столы накрыты милыми скатертями, скромный узор из косточек идет по самому краю, над бахромой, и не смущает самых отъявленных гуманистов. Посуда внушительная, но удобная, и даже чайный сервиз на пятьдесят персон с чашками, чайниками и вазочками для варенья в виде разнообразных черепов экзотичен ровно настолько, чтобы произвести должное впечатление, но не препятствовать аппетиту. Добавьте сюда будоражащие воображение ароматы, негромкую музыку в исполнении фей, неяркое освещение — розовые и желтые огоньки: Думгар где-то вычитал, что есть нужно в окружении теплых оттенков, а отдыхать — среди холодных, голубых и зеленых. (Огоньками в Кассарии традиционно занимаются болотные духи: составляют расписание работы и отдыха, кормят и пасут на заболоченных равнинах). Несомненное украшение этого места – Гвалтезий с его неизменными веерочками, которыми они направляет ароматы кушанья в сторону едока и дирижирует поварами и лакеями, не позволяя трапезе ни на секунду сбиться с ритма. Это мы к тому, что в пиршественном зале грустить и тревожиться значительно сложнее, чем где бы то ни было в имении.
Зелг немного ел, мало пил и с умилением оглядывал своих слуг и соратников. Ему стало спокойнее на сердце. Какие бы сюрпризы ни преподносила судьба, она же подарила ему таких друзей, что все теперь казалось нипочем — вот яркий пример того, как часто и как глубоко мы заблуждаемся. В этот момент душевного просветления к нему и придвинулся Узандаф.
— Как ты?
— А что мне-то сделается? Это же не на меня напали.
— Не завидуй, однажды нападут и на тебя.
Зелг открыл рот, закрыл рот и укоризненно уставился на дедулю. Тут даже колодезный утоплик понял бы, что у молодого герцога, придерживающегося доктрины уважения к старшему поколению и безупречной вежливости, просто нет слов. Во всяком случае, тех слов, которые он рискнул бы произнести вслух — и дело тут не в словарном запасе. Но, как помнит наш мумиеведный читатель, на вопрос, есть ли у него совесть, Узандаф Ламальва да Кассар радостно отвечал, что остались остатки — мешают работать. То есть укоризненными взглядами его было не пронять.
— Не смотри на меня как печеная фусикряка на фаршированную папулыгу, а лучше скажи дедушке по-хорошему, зачем ты вдруг занялся темной магией.
— Ничем я не занимался! — возмутился Зелг.
Сравнение с фусикрякой его обидело. Если уж оперировать кулинарными терминами, он видел себя солидным мынамыхряком и в этом вопросе не собирался уступать никому.
— Зелг, внучек, — заговорил Узандаф ласково, как со слабоумным, — намедни этот бродяга Дотт пытался всучить мне колодезную воду под видом бамбузяки, исходя из теории, что, будучи, как ты можешь заметить, мумией, я не ощущаю ни вкуса, ни запаха, потому что все мои ткани мертвы больше тысячи лет. Не знаю, в чем именно он ошибся, но ошибся жестоко. Живой или мертвый, бамбузяку от воды я отличаю прекрасно. Так и тут. Я чую запах темной магии за версту. А от тебя разит ею верст за десять, если ты улавливаешь аналогию. Признайся по-хорошему, чем ты там развлекался на досуге.
По левую руку от Кассара заинтересованно замерцал доктор Дотт, упомянутый минутой ранее. Он не мог оставаться равнодушным, если кто-либо где- либо говорил о нем.
— Я после обеда был в библиотеке, — насупился Зелг. — Между прочим, меня там видела куча народу: и Мадарьяга, и Борромель, и наши троглодиты. И даже Лилипупс. Лилипупсу ты поверишь? Спроси у него.
— Это называется, алиби, — встрял Дотт. — Его нужно иметь, чтобы не иметь неприятностей. Он его имеет.
— И неприятности тоже, — не унимался Узандаф. — И что ты выкопал в библиотеке?
— Просил подобрать мне литературу по Тудасюдамному мостику. Надеюсь, я имею право в своем замке и в своей библиотеке интересоваться своим мостиком?
— Он не твой, он общественный, — почти не слушая, возразила мумия.
— В этом поколении он лично мой!
— Не учи дедушку чесать в затылке. И ни на что, кроме, ты там не набрел?
— Я… — Зелг собрался было сообщить без купюр все, что думает о приставучем предке и его тиранских замашках, но чуть не прикусил себе язык.
Он вспомнил. Как же он до сих пор не вспомнил, как не догадался?
Вот где он слышал о гухурунде, каноррском мстителе.
— Дедушка! — сказал он.
— Не нравится мне этот тон, — заявил Дотт. — Чересчур много раскаяния в голосе, если ты понимаешь, о чем я. Это пугает.
— Дедушка!
— Ого, — согласился Узандаф. — Какая фиоритура! Хоть не слушай дальше. Ну… признавайся…
