зачесаны назад, прилизаны и собраны в тугой до умопомрачения пучок. Светло-коричневое платье порывалось сползти вниз, поэтому она придерживала его руками. Я вцепилась в первое, что попалось под руку, – в ледяной камень стены. На миг показалось, что себя со стороны увидела, много лет назад, после очередного отцовского урока покорности. Несмотря на холод и боль, девочка держала спину идеально прямо.

А потом неожиданно обернулась, и взгляд ее вонзился мне в самое сердце. На худеньком треугольном лице выделялись огромные темные глаза, в которых застыла дикая ярость – ярость волчонка, попавшего в капкан.

– Что здесь происходит?

Голос у мадам Горинье был сухой, словно песок пересыпали из одной коробки в другую. Но именно он заставил меня прийти в себя, вытряхнул из ступора. Девочка отвернулась и вздернула голову, моя сопровождающая стала серого цвета: прижать ее сейчас к стене в коридоре, пройдешь мимо и не заметишь.

– Хороший вопрос. – Я повернулась и вперила взгляд в надзирательницу – иначе и не назовешь. Бледное, ничем не примечательное лицо, маленькие глубоко посаженные глаза и сжатые в тонкую полоску губы, как соединенные лезвия.

– Она наказана и проведет здесь весь день.

Весь день? Полураздетая, в таком холоде? Единственный выходной?

Да и в комнате отдыха девочку оставили не случайно: закончится время прогулки, воспитанницы придут сюда, и каждая станет свидетельницей ее позора. Хотя позорился на самом деле тот, кто поставил избитого ребенка на стул, вот только некоторым этого не объяснишь. Больше чем уверена, что многие посочувствуют, но ни одна не приблизится, чтобы поддержать словом или взглядом. Просто из опасения встать на соседний стул.

Я сцепила руки за спиной во избежание и шагнула вперед. Если директриса напоминала мячик, то эта была похожа на крысу, чудом вставшую на задние лапы. Крупную, ростом с человека, голодную и от этого неизмеримо злобную.

– За что, позвольте узнать?

– За дерзость.

Она вся была сухая, как бальзамированный пару тысячелетий назад саван. Ворот накрахмаленного платья жестко впивался в дряблую шею, отчего кромка кожи над ним покраснела. Сжала руки – и пальцы ее захрустели словно хворостины на морозе. Я смотрела на эти грубоватые широкие ладони, а по спине полз холодок, пробуждая поднимающуюся из глубины сердца бессильную ярость. В таких руках легко представить розги, и силы в них немерено. Хотя в ухоженных руках отца было еще больше.

Воздух внезапно кончился, перед глазами замелькали разноцветные пятна. Комната отдыха задрожала: такая же унылая, как и все это место. Столы и диванчики хаотично прыгали вместе с камином, который, видимо, топили только по большим праздникам и над которым висел портрет Эльгера.

– И в чем же она выражалась? – поразительно спокойно сказала я.

– Назвала старшую воспитанницу крысой.

«Если она хоть капельку похожа на вас, неудивительно».

Мадам Горинье цедила слова, словно за каждое нужно было выложить по золотому. Странно, что, когда она открывает рот, скрежет не раздается – как от проржавевших петель. От того, чтобы как следует приложить ее тьмой о стену, удерживала самая малость: руки не хотелось марать. Я и так слишком долго с ней разговаривала, поэтому резко повернулась и подошла к девочке. Надо отдать ей должное, глаз она не опустила – смотрела смело и с вызовом. И все-таки внутренне сжалась – о, я слишком хорошо помнила это чувство: ожидание следующего удара. Пощечины или просто жестоких уничижительных слов.

Больно-то как.

– Пойдем, – я протянула ей руку. – Тебе нужно к целителю.

Изумление, отразившееся в темных глазах, перебило шуршание песка:

– Мадам, эта девочка останется здесь до вечера.

– Я приехала с тем, кто вам платит, – слова срывались с губ хлесткие, как пощечины. Повернулась, пригвоздила мадам Крысу к стене – не тьмой, так хоть взглядом. – Я жена того, на чьей земле вы живете. Как думаете, останется она здесь до вечера или пойдет со мной?

Не дожидаясь ответа, взяла хрупкую ладонь в свою и помогла девочке спуститься. Ледяная рука, посиневшие губы. Она не дрожала от холода только потому, что вцепилась ногтями в локти. Платье застегивать не стала, чтобы не причинять лишней боли, стянула накидку и закутала в нее. Ступать приходилось осторожно: большая часть волочилась по полу, того и гляди наступлю и стяну вниз.

Мадам Крыса вздернула подбородок так, что грозила проткнуть им меня насквозь. Когда мы поравнялись, ладошка в моей руке напряглась, и я остановилась.

– Я буду приезжать часто, – заявила, глядя в бесцветные глаза, – и не дай Всевидящий вам отыграться на этой девочке или на ком-нибудь еще. Я сделаю так, что вы не найдете работу не только в Лавуа, но и во всей Вэлее.

Пока что я смутно представляла, как это у меня получится, но та попятилась и даже ощутимо сжалась, словно из нее незримым ударом выбили весь