что небезопасно оставлять нас одних, пока обстановка не изменится к лучшему.

Он замолкает, берет бинт. Смотрит вниз, взгляд остановился на моей руке, но глаза отсутствующие. Они где-то далеко-далеко за пределами этой комнаты. Интересно, кого он имеет в виду под словом «нас»?

– Как известно, лучше не стало, – говорит он наконец. – Отец хотел помочь реформистам сопротивляться, но они не считали, что ему можно доверять. Он хороший человек, мой отец. Немножко странный, спору нет. Но все равно хороший. Николас это увидел в нем, когда не видели другие.

– И сейчас он реформист.

– Убежденный, – кивает Джон. – Николас так действует на людей, сама знаешь. Он хочет изменить положение вещей, желает людям добра, стремится вернуть страну к тому, какой она была раньше, закончить то, что начал отец Малькольма. И люди верят, что эта работа как раз для него. Верят так, что готовы свои жизни отдать ради его успеха.

– А не наоборот?

Не успела сказать, как тут же пожалела.

– Что это должно значить? – спросил Джон. В его тихом голосе прозвучала резкая нотка.

– Сама не знаю.

– Знаешь.

– Да я просто… – Я встряхиваю головой. – Вот ты говоришь, Николас желает людям добра. Но все, что он делает сейчас, – помогает им взойти на костер. – Джон прищуривается, но я продолжаю: – Магия – это против закона, и ты это знаешь. За нее ты расплачиваешься жизнью, и все равно занимаешься ею. Мне кажется, если бы он действительно хотел тебе добра, то заставил бы тебя перестать.

Джон встает так резко, что толкает стол и чуть не опрокидывает кувшин с вином. Не глядя, протягивает руку и успевает его подхватить.

– По-твоему, когда Николас привел меня к тебе, пребывающей в кашле, ознобе, горячке и при смерти, лучше было бы мне ничего не делать? Стоять и смотреть, как ты умираешь, каждую минуту зная, что я могу что-то сделать, и при этом не делать ничего?

– Я не это хотела сказать.

– По-моему, ты хотела сказать именно это. – Он досадливо трет ладонью подбородок. – Магия – это не то, что ты можешь делать, а можешь не делать. Магия – это часть тебя самого. Ты либо с ней рождаешься, либо нет. Можешь ее использовать полностью, как я или Файфер, можешь делать вид, что понятия не имеешь о ней. Но избавиться от магии ты не можешь. – Он печально кивает. – Я использую ее на благо людей. И потому не перестал бы, даже если бы мог.

Я тут же вспоминаю ведьм и колдунов на площади, на кострах. У него сейчас точно такое же выражение лица: гнев, вызов – и печаль почти безнадежная.

– А ты сама? Тебя же арестовали, найдя травы. – Он смотрит на меня, не отводя глаз, и я тут же понимаю: он знает, для чего они мне понадобились. – И если бы Николас не пришел за тобой, не освободил бы тебя, пустив в ход магию, ты бы умерла. Не на костре, так от горячки. Тебе это кажется справедливым?

– Какая разница, что мне кажется, – отвечаю я. – Магия – против закона. Я получила именно то, что заслуживала.

Джон идет к окну, отодвигает штору. На улице уже совсем темно. Он долго стоит, глядя в окно. И наконец говорит, не оборачиваясь:

– Там, внизу, ты говорила, что потеряла обоих родителей. Не расскажешь ли, что с ними случилось?

– Чума. Сперва отец, через несколько дней мать. Мне тогда было девять.

Вот так я и познакомилась с Калебом. Чума убила и моих родителей, и его, и еще миллионы людей, и это было самое жаркое лето и самая страшная вспышка чумы на людской памяти. Она разразилась в скученных жарких городах и стала бушевать, убивая молодых и старых, бедных и богатых, а потом вырвалась из городов наружу. Не прошло и недели, как она частым гребнем проредила население Энглии, оставив детишек вроде нас с Калебом выживать как получится.

Когда я впервые его увидела, мне подумалось, что я сплю. Я уже давным-давно никого не видела – по крайней мере, живых людей. Казалось, что я осталась последним человеком на всей земле. Воды было мало, еда исчезла давным-давно. Выжила я, питаясь травой, корой и уцелевшими кое-где цветами, и мечтала – не раз, – чтобы они оказались ядовитыми и положили конец моим мучениям.

Когда Калеб меня нашел, спеша на краденом коне мимо моего дома в столицу просить работы, я пребывала в жутком виде. Тела отца и матери все еще лежали в доме, жара и вонь от их разложения выгнали меня жить на улицу. Калеб приблизился, говоря тихо и спокойно, как с раненым зверьком. Я была покрыта пылью и грязью, копалась в земле, подъедая остатки сырых овощей, которые смогла вырыть в огороде. Помню, как я завопила и кинула в него недогрызенный корень пастернака. Разум чуть теплился в моей больной головенке.

Но он меня подобрал – как взрослый мужчина, а не как одиннадцатилетний мальчик, посадил на своего коня и сумел добраться со мной до королевского дворца в Апминстере. Дорога заняла три дня, но мы прибыли благополучно. И он сумел добыть для нас работу – не самая трудная задача, потому что чума унесла больше половины всех слуг, и короля вместе с ними. Единственный выживший его сын Малькольм был всего двенадцати лет от роду и еще четыре года не мог управлять страной. Так что задача по управлению руинами Энглии пала на его дядю, Томаса Блэквелла, ставшего лордом-протектором