все еще держа ее за холодную руку.

— Лика, нехорошо молчать, когда спрашивают вежливо.

Лика доверчиво подняла на Голованова глаза:

— Честное пионерское?

— Честное комсомольское! — горячо выговорил Голованов.

Он услыхал, как Лика вздохнула, не решаясь говорить.

— Ну, смелей! — подбодрил ее Голованов.

— Так вот, Иван Васильевич… — начала Лика. — Если б с нами был сейчас товарищ Лебедев, он бы все распутал, а теперь я не знаю…

Она отперла замок квартирной двери:

— Заходите. Расскажу…

Домашняя работница выглянула из кухни:

— Мама поехала к портнихе. Сказала, что пить чай можно без нее.

Вошли в ярко освещенную столовую. В этой уютной мирной обстановке Голованову особенно нелепыми показались его недавние подозрения. Лика доверчиво улыбалась.

— Этот Башметов часто брал у меня фотоаппарат с заснятыми пленками, проявлял у себя, а мне отдавал негативы, — они у него чудесно выходили. А если увеличит, то прелесть… Портрет папы вышел так замечательно, что мама повесила у себя над туалетом и заказала рамку с бронзой. Но некоторые негативы Башметов мне не отдал, сказал, что снимки так неудачны, что он их выбросил. Ну, я ничего не возразила.

Лика легко и быстро вздохнула, подняла на Голованова умоляющие глаза:

— Вчера по телефону Башметов неожиданно мне сказал, что с испорченными негативами получилась целая история, и такая неприятная, что мне нужно молчать, не говорить об этом никому, потому что это тайна. Я ничего не понимала. Сегодня утром он по телефону вызвал меня. Я встретилась с ним, и… представьте себе, что он сказал: будто бы я тайком снимала завод, а этого делать нельзя, и будто бы мои негативы у него увидел один его родственник, взял их к себе, унес, и что теперь будет — даже страшно подумать! Если узнают, то для папы начнутся ужасные неприятности. Вообще, нехорошо.

— Позволь, Лика, — спросил Голованов: — какой же такой родственник оказался у Башметова? Он всем всегда трубил, что гол, как сокол, и одинок на всем земном шаре.

— Не знаю. Но он сейчас так напугал меня. Он сказал, что сможет спасти меня и папу, только если я буду его слушаться беспрекословно. Сказал так: «Безусловное повиновение!»

В волнении Голованов прошелся по столовой, натолкнулся на угол буфета так, что там громко зазвенела посуда:

— А ты что ему ответила?

— Я испугалась и убежала.

Помолчав, Голованов сказал очень тихо, но веско, совсем как Лебедев:

— Ты, товарищ Груздева, вот что: как вернется Владимир Федорович, ты его деликатно отведи в сторонку, вроде как по секрету, и доложи: так и так, мол, дорогой папа, вот какая история… Он человек ученый и что в таких случаях делать — знает.

Приехала Валентина Михайловна, стала распоряжаться:

— Дуня, готовьте чай.

Вошла в столовую, поздоровалась с Головановым!

— Иван Васильевич, у нас чай с вафлями и бутербродами. Обязательно оставайтесь.

Но Голованов сослался на нездоровье, от угощения отказался и откланялся.

На заводском дворе, у проходной будки Голованов замедлил шаги, над чем-то задумался, потом решительно взбежал по лестнице на третий этаж главного корпуса, постучался в дверь парткома, приоткрыл ее.

Константин Иванович повернулся, узнав Голованова, сказал серьезно:

— Ваня? Можно.

Голованов вошел в комнату, где сидели Константин Иванович и еще кто-то.

Утренний воздух охватывал бодрой свежестью. Голубое авто бесшумно неслось по гудронированному шоссе, извивавшемуся среди волнистых предгорий. Густые облака пышно покоились на величавых вершинах горной цепи. Солнечные лучи скользили по краям облаков, будто прожекторы, и