— Блокноту?! — простонал Бутягин.

— Штопаному Носу. У блокнотов не бывает шеи, — наставительно отозвался Груздев, снял кепку и тщательно вытер носовым платком свое круглое лицо. — Жара сегодня будет основательная.

Бутягин лежал в кресле, вытянув ноги и закрыв глаза. Лицо его страдальчески кривилось.

— Думайте о чем-нибудь приятном, Николай Петрович, — посоветовал Груздев, — тогда не будет тошноты.

— А ну вас! — обозлился Бутягин.

Он плохо выспался с вечера и был явно не в духе. Его раздражал Груздев. На земле этот конструктор был молчалив, тих и незаметен. А тут, в кабинке аэроплана, он преобразился. Вертелся на кресле, порывался разговаривать, пытался что-то насвистывать себе под нос, вытаскивал из карманов какие-то ягоды, карамельки, восторгался, заглядывал в окно…

— Облако! — вскрикивал он. — А мы поверх его… Город какой-то внизу… Леса похожи сверху на мох… Река замечательная!

Штурман Гуров так привык к полетам, что в кабине летящего «ВО-29» чувствовал себя спокойнее, нежели в купе экспресса. К красотам природы, видимым через окно кабины, он был несколько равнодушен. Его интересовали служебные дела и работа. Он отрапортовал по радио на аэродром, что все в порядке. Связался с районным аэродромом, где предполагалась посадка, и сейчас ел бутерброд. Лебедев сегодня рано поднял своего друга, и Гуров не успел позавтракать.

На Гурова Бутягин смотрел с ужасом. Если б не спешка, профессор лучше согласился бы итти пешком, чем лететь во чреве этого «ВО-29», который то и дело проваливался в воздушные ямы, как пробка в водопад. А этому Гурову все нипочем: даже холодную котлетку ест!

Аппарат как раз в этот момент ухнул вниз. Бутягин скорчил страдальческую гримасу:

— Ну зачем Антон делает такие пируэты?

— Явление атмосферы, товарищ профессор, — пояснил Гуров, доедая котлету. — От пилота не зависит.

— На дирижабле лететь лучше… Все как-то устойчивее… Постели, ресторан… А тут… Ух! Груздев… вы целы?

— Вполне. Когда я нахожусь в воздухе, мне хочется петь о возвышенном и прекрасном. Последние дни я думал о новой конструкции трехплечного рычага. Сейчас, на высоте двух тысяч метров, я чувствую: вот еще одно напряжение фантазии, и я дам точное решение.

Бутягин заворчал:

— Странный вы человек! Изобретательские мысли записываете где попало — на манжетах, на обрывках газет, на книжных переплетах. Вы просто какой-то вредитель библиотечных книг. Исчеркали формулами все книги, какие я вам дал из академии. Я два дня оттирал их резинкой.

Груздев подскочил так, что ударился головой о потолок:

— Стерли?

Он грузно упал в кресло.

— Я там записал расчеты энергоприемника…

Бутягин улыбнулся:

— Извольте радоваться! Записал — и забыл, куда записал.

Груздев примирительно сказал:

— Ничего, постараюсь вспомнить.

— Не раздражайте меня, — заскрежетал зубами Бутягин. — С вами это постоянно. Подумать только, что вы идею газового тормоза ухитрились записать на обоях в своей спальне, да еще где — под самым карнизом!

Даже флегматичный Гуров фыркнул от смеха.

— Это когда жена меня заставила вешать гардины, — сконфуженно заморгал Груздев.

В слуховой трубе, соединявшей пилота с кабиной, послышался лебедевский баритон:

— Василий Павлович! Как наши пассажиры?

— Прекрасно, товарищ начальник.

Гуров вытер руки бумажной салфеточкой и посмотрел на часы:

— Через восемнадцать минут — на посадку!

Бутягин страдальчески вымолвил:

— Неужели еще восемнадцать?

У Василия Павловича Гурова глаза выразили полное сочувствие профессору. Он авторитетно насупил брови и сказал тоном, не допускающим ни малейшего возражения:

— Николай Петрович, да вы же прирождённый авиатор. Смотрите бодро вперед. Смелее!

Он привычной рукой взял ключ Морзе и начал выстукивать позывные районной радиостанции.

Бутягин огляделся и будто увидал все по-новому. Гуров в наушниках, склонившийся над аппаратурой, чуть призакрывший глаза, сосредоточенно