Под коленями потянуло, резкая слабость накатила волной. Буйного гомункула мне только не хватало. Чего он хочет? Он надвигался на меня: высокий, широкоплечий, бледный, с совершенно безумными глазами, почерневшими из-за расширившихся зрачков. Его тень наползала на меня. А я ведь совсем маленькая и беспомощная перед ним сейчас, колени подгибались, дыхание перехватило.

Судорога пробежала по лицу Саги, искажая узор татуировок, он схватил меня за плечи, стиснул, до боли обнимая, прижимаясь губами к макушке, и облегчённо выдохнул.

– Еда есть, – зашептал он, целуя в макушку, одной рукой нежно обнимая, а другой поглаживая по голове, спине. – Сейчас покормлю.

Бешено стучало сердце, я шумно, коротко вдыхала запах трав, свежей одежды, дождя. Убивать меня не собирались, нет: нечеловечески сильные руки ласково скользили по спине и плечам, но… Похоже, при создании Саги начудили не только с привязкой к месту. Не должен гомункул себя так вести, даже если его хозяина выпотрошили у него на глазах, – если, конечно, хозяин не делал установку на эмоциональность. Гауэйн научил Саги имитировать человеческие реакции? Или создательница смогла вложить настоящие чувства? И это тоже мне разгребать?

Сквозь одежду ощущалось частое биение сердца Саги. Он то чуть крепче сжимал меня, то гладил по спине… Дыхания не хватало, глаза увлажнились. Так же на крыльце, переживая за меня, могла бы ждать мама… или возлюбленный.

Я тряхнула головой и слегка оттолкнулась от крепкой широкой груди:

– Умираю с голоду. И переодеться надо. Я, наверное, вся мертвечиной провоняла.

– Есть немного, – отрывисто натянуто усмехнулся Саги. – Я нагрею воды.

– Спасибо, – кивнула я.

Но он гладил по волосам, целовал в лоб снова и снова, и накатывала приятная расслабленность, глаза закрылись… Я больше не слышала биения своего сердца – только сильное тудум-тудум в груди Саги.

– Ууу-рр, – напомнил о себе желудок, и щёки согрела прилившая кровь.

Со вздохом Саги развёл руки и отошёл к печи:

– Не переживай. Запах не слишком заметен, – голос звучал отрывисто. – Что там случилось?

Он снял со стеллажа тарелку, вилку и нож, чашку, и когда обернулся, лицо было почти спокойным, только взгляд – больной, растерянный.

Потупившись, я села на скамью и стала расстёгивать корсаж. Пальцы плохо слушались, сидеть было как-то неловко, всё – неловко, даже дышать. Прокашлявшись, я стала рассказывать о делах в выселке, но голос не слушался и звучал ломко…

Тепло печки ласкало кожу. Над кадкой поднимался пар и сладко-кислый аромат апельсина – Саги расщедрился на душистое масло. Отражения свечей искрами мерцали на тёмной поверхности воды.

Стягивая штаны и блузу, я должна была предвкушать блаженство купания и внезапно выходной остаток дня, но в мыслях – Саги.

Саги.

Саги…

Он волновался обо мне или сработали установки демонстрировать волнение? Трудно понять… гомункулов порой так трудно правильно оценить из-за их сходства с людьми. И даже узор печати, это вечное напоминание об искусственной сути, не всегда помогал.

Когда гомункул-гувернантка погибла под копытами взбесившихся лошадей, выталкивая, спасая меня, я задыхалась от рыданий, сердце разрывалось от потери любимого и любящего меня существа. Через неделю папа привёл новую гувернантку, как две капли воды похожую на погибшую, она даже двигалась так же, говорила так же…

Я моргнула, возвращаясь мыслями в купальню. Ну что за рассеянность: стою, так и не сняв сорочку. Надо отдыхом наслаждаться! Я потянула мягкую ткань…

А если Саги человек?

Холодное оцепенение сковало меня, в животе будто дыра образовалась.

Какой человек согласится на жизнь гомункула? Это же чистое безумие. Если только ты не совершил преступление… Но даже если так – клеймо мастера, кажется, поставить непросто… Как же их ставят? А, точно: оно закладывается в матрицу создания, прорастает вместе с гомункулом, вряд ли им можно заклеймить человека.

Наконец стянув сорочку и повесив на спинку стула к штанам и блузе, я переступила с ноги на ногу. Рыжеватые пряди соскользнули с плеч, защекотали грудь, и тёмные соски подобрались, по коже поползли мурашки. Я глубоко вздохнула. Тепло