Вздохнув, я приставила шест с погасшим фонарём к стене, перекинула ногу, секунду нелепо ожидала помощи Саги, а в следующую соскользнула, подбородок больно треснулся о седло:
– А…
«Проклятие», – потирая ушиб, я вошла в чистый предбанник, пахший развешанными по углам травами, и плотно затворила дверь. По другую сторону входа маленькое оконце прикрывала занавеска, вышитая танцующими фигурками. В целом, приятное место. И лавки вдоль стен широкие. И ещё стол. Плоскостей хватало.
Я села напротив деда: «А он справится?»
Лицо у него было рябое от веснушек, доброе… кажется. А светлые глаза хитрые, любопытные – и взглядом щупали мою грудь. То что надо. Только почему-то к горлу подступила тошнота.
– Так зачем приехала? – Взгляд плотно засел на моей груди.
Выпятив её, я шире развела полы форменного плаща, думая о Саги. Он заштопал блузу так, что шва почти невидно. Брови старика поползли вверх, он пошамкал губами. Я обречённо призналась:
– Нужна ваша мужская помощь, господин Жаме.
– Какая? – вскинулся он, явно ожидая подвоха.
Холодок пробежал по коже, но я стиснула зубы, склонила голову, скрывая выражение лица за каскадом каштаново-рыжеватых прядей, и стала расстёгивать форменный корсаж. Онемевшие пальцы слушались плохо, но я методично расстёгивала ремешок за ремешком. Когда положила корсаж на скамью и потянула плащ, старик шумно вздохнул и пролепетал:
– Ты чего это?
Замерев, я, как приговора, ожидала отказа. От гула в ушах болела голова, в глазах темнело.
– Возьмите меня, я вся ваша, – промямлила я, багровея щеками и ушами.
Дед стрелой метнулся ко мне, трясущаяся рука легла на грудь, стиснула до боли. Я с трудом удержалась на месте, даже не отклонилась.
– Не шутишь, озорница? – тревожно прошептал старик, орудуя в вырезе. – Не надо над старыми шутить.
– Не шучу, – я выгнулась под сухой жёсткой рукой, сжимавшей грудь уже под блузой. – Люблю мужчин постарше, – я подавила приступ тошноты, – очень люблю, возьмите меня, господин Жаме.
– Просто Густав, – высвободив руку из выреза, он потянул блузу вверх. – Для тебя просто Густав, озорница.
Я послушно подняла руки, позволяя её стянуть. Фиолетовая ткань с жёлтым кантом по вырезу отлетела в сторону. Старик схватил меня за плечи и полюбовался грудями:
– Хороша, – взгляд поднялся выше. – Что такая напряжённая?
– Устала очень, – я выдавила улыбку. – И боюсь, вдруг нам помешают?
Потупила взор, изображая скромность, что с горевшими щеками и ушами должно было выглядеть правдоподобно.
– Никто не помешает, не бойся, – он стиснул мои груди, взвесил на ладонях, приподнимая то одну, то другую, покачивая. – Ой, хороша девка, ой, повезло мне… Выпить хочешь?
Кивнула, хотя ни разу не пила, только, наливая в тесто, нюхала. Жаме метнулся вокруг стола, наклонился, отклячив костлявые ягодицы, и вытащил из-под лавки тёмную бутыль, накрытую глиняной чашкой. С радостным блеском в глазах поставил на угол стола. Не сводя взгляда с моих напряжённо торчавших сосков, налил полную чашку и протянул:
– За твоё здоровье, озорница.
Обхватив холодную глину ладонями, я махом плеснула жидкость в рот – дикое жжение проборонило язык и горло, вонь защипала нос. Я зашлась выворачивавшим нутро кашлем, весь мир сузился до горящего рта, обожжённого пищевода и полного лезвий желудка. Я кашляла, а Жаме прикладывал меня к столу, притискивал, торопливо оглаживал бёдра:
– Ты дыши, дыши, сейчас пройдёт. С непривычки оно да, резковато. Не подумал я, разбавить надо было.
Дышать сквозь горевшее горло было невозможно, я дёрнулась, вырвалась и кинулась в баню. Рухнув на колени у ближайшей кадки, приникла к воде. Вода тоже жгла. Отфыркиваясь, снова припадая, захлёбываясь, я наконец уняла выгорание языка и внутренностей. Вода стекала по губам, подбородку, шее. В животе поселился ёж.
В бане потемнело: Жаме стоял в дверях:
– Не пила ещё, что ли?
Мотнула резко потяжелевшей головой. Мир качнулся, изменился как-то неузнаваемо. И пока я, мокрая, ошалевшая, сидела на прохладном жёстком полу, всё становилось… не таким уж страшным. Даже, сказать по правде, немного забавным. И не стоящим беспокойства точно. Взглянув на Жаме, я решительно заявила:
