Честно говоря, она меня озадачила. Не в первый раз со мной заговаривают о наследстве, и я до дрожи боюсь, что не в последний.

– Знала бы ты, чего мне это стоило, – вздохнула монашка. – Давай открывай.

Я потянула за коричневую тесёмку, ослабляя затянутую горловину. В мешочке что-то зашуршало и с тихим стуком перекатилось.

Кулёк перевернулся, рассыпая содержимое по гладкому тёмному дереву столешницы. Воздух словно заискрился, серые блики отскакивали от всего, с чем соприкасались. Продолговатые, тёмные, почти чёрные кристаллы. Идеально огранённые, с дешёвыми, потемневшими от времени цепочками. Трио, полный комплект. Кад-арт, вид-арт и сем-аш. Один из них, с большим количеством граней, остановился на самом краю и какое-то время лениво покачивался.

– Это же?..

– Да, – Порфийя стукнула кончиком пальца по кристаллу, и камень откатился назад. – Мари хранила их у меня. А я свой – у неё, – она вздохнула. – До сих пор не знаю, куда она его дела.

Слова женщины заглушил низкий гул колокола. Дон-дон-дон. Голова словно раскололась на части. Не от звука. От увиденного. И камни тут были ни при чем.

Я не смогла отвести взгляд от вороха серых бумажек, сложенных в косые треугольники, которые, шурша, вывалились вслед за камнями из мешочка.

– Пойдём, – позвала монашка, – к обедне звонят.

– Вы идите, – во рту стало неожиданно сухо, – я догоню.

Одной частью расколотого сознания я заметила, как недовольно поджались её губы, а на лбу собрались морщинки, другая же часть меня отмела всё это как незначительное.

Эти листочки, эти треугольнички просто кричали мне во весь голос: «Отец!» Его привычка, его особенность. Сколько так же сложенных посланий было найдено под подушкой – и не сосчитать. От воспоминаний защипало глаза.

Мне восемь лет. Прихожу домой из школы. Поворачиваю ключ в замке, прислушиваюсь и даже принюхиваюсь. Знаю, мама, как всегда, приготовит что-нибудь вкусное. От нетерпения я начинаю пританцовывать на месте. В квартире непривычная тишина. Где все? Мама, папа? А бабушка Нирра и бабушка Шеля? Бросаю рюкзак в прихожей, прохожу на кухню. Никого. И тут замечаю: на белой глянцевой столешнице розовый бумажный треугольник. Он кокетливо стоит посреди стола, как накрахмаленная салфетка. Протягиваю руку, разворачиваю. Лицо тут же растягивается в улыбке.

Детский стишок, аккуратные строчки с наклоном вправо, буквы чуть расплываются, словно написанные тонким синим фломастером или чернильной ручкой, которой так любит черкать папа в листах, называемых им работой.

Хихикая, бегу в свою комнату и распахиваю шкаф. Там на средней полке сидит одноухий белый заяц. Любимая игрушка. Я не могла уснуть, если под боком не было любимого заи. Потом папа придумал игру в дом, и заяц переселился в шкаф, где на одной из полок мне было позволено обустроить ему жилище, то есть поставить кровать, собственноручно склеенный картонный столик и тому подобное, насколько хватит фантазии. Теперь я понимаю, что родители пытались отучить меня от этой зависимости, особенно после одной истерики, когда только что постиранный мамой косой мирно висел на верёвке, а дочь, заходясь плачем, категорически отказывалась идти в постель.

В тот день заяц держал в плюшевых лапах ещё один треугольник, на этот раз жёлтого цвета. Таких посланий в квартире я собрала восемь штук, и в каждом из них было написано, где найти следующее.

Лежащие сейчас передо мной треугольники были точно такими же. Словно часть моего детства, моего мира перенеслась сюда сквозь время и расстояние.

Настоящее вернулось. Порфийи в комнате не было. Не помню, как и когда она ушла. Колокол затих. Я протянула руку и развернула самый первый. Строчки заскакали, и на мгновение мне показалось, что там те же самые «раз, два, три, четыре, пять». Листок лег на стол, губы шевелились, проговаривая чужие застывшие слова.

– Никогда не жалел о том, что помог ей. Никогда не думал, что пожалею, – раздался тихий голос, и Дмитрий открыл глаза.

Он не сразу понял, где находится, что-то жёсткое, неровное под головой, перед глазами мутная плёнка. Он не лежит, а сидит.