– Тоже.

В дверь постучали.

– Войдите, – оторвалась наконец от моего лица настоятельница.

В кабинете появилась невысокая плотная женщина в тёмных одеждах. В одной руке – большая железная кружка, накрытая толстым ломтём серого хлеба, в другой – чёрная тряпка.

– Поешь, – настоятельница кивнула, и пришедшая поставила кружку на стол.

По комнате поплыл аромат какой-то душистой травы, и желудок требовательно заворчал. Пока не предложили, я и не подозревала, насколько хочу есть. Я чудовище, убившее человека. Но голодное чудовище.

– И голову покрой.

Рядом на столешницу опустилась косынка.

– Есть ли родственники, которых ты хочешь поставить в известность о своём решении?

Я закашлялась, подавившись зернистым хлебом, замотала головой и в два глотка осушила кружку то ли с настоем, то ли с отваром.

– Ладно, – настоятельница снова повернулась, – больше ничего не хочешь сказать?

Кругленькая монашка подхватила опустевшую кружку и отступила к двери.

– За мной охотится блуждающий, – равнодушно известила я. – Вы говорили, что живете в мире со всеми, и живыми, и мёртвыми?

– Как ты справлялась?

– Первую атаку отразили камни. У меня трио. Полный комплект.

Женщина у двери охнула. Ее лицо, фигура и даже жест, которым она прижала руку ко рту, казались смутно знакомыми. Да, трио камней редкость, но не такая, которой стоит бояться. Без особых эмоций я узнала в женщине ту, что встретила нас с Демоном около ворот всего несколько дней назад.

– Но они дома остались. Потом мне помогали псионники.

– Здесь их нет и не будет, – неожиданная резкость в голосе настоятельницы не удивила. – Тебе придётся справляться самой. С Божьей помощью, конечно. Он не оставит своё дитя в трудный час. Порфийя, проводи Алленарию.

– Так мне можно остаться? – я не стала ее поправлять.

– Быть посвящённой не наказание, а избранность, – настоятельница склонилась и покачала головой, губы изогнулись в лёгкой улыбке. – Служение и вера – это радость. Но не мне отказывать «рождённой для обители». С завтрашнего дня понесёшь послушание, а там видно будет.

Завтра наступило слишком скоро. Короткий сон или очень длинный кошмар, от которого нельзя проснуться. Стоило закрыть глаза, как произошедшее на кладбище повторилось, с той лишь ужасающей разницей, что я знала, чем всё закончится. Знала, но сделать ничего не смогла. Снова борьба, страх и кровь.

Монастырь начинал работать сразу после утренней молитвы в храме, где я почувствовала себя очень неуютно. Почувствовала себя лишней и неуместной. Все женщины, от молоденькой девчонки до морщинистой старушки, молились с такими одухотворёнными лицами, что становились прекрасными. На эту внутреннюю красоту невозможно было смотреть. Во мне не было и миллионной частицы той веры, что горела в них. То, что мне надо, у Бога не выпросишь.

На меня смотрели. В упор, бесцеремонно; или украдкой, несмело; с радостью или равнодушием. С человеческой точки зрения их любопытство было понятным. Только не ассоциировались у меня монахини с обычными чувствами и эмоциями.

Из указаний худой, как палка, женщины я поняла, что до завтрака нам ещё предстоит поработать. Мне выдали вязаную юбку серого цвета и отправили мыть туалеты.

Грязной работы я не боялась, наверное потому, что никогда по-настоящему ее не знала.

Через два часа пробел в образовании был восполнен, а спина от длительного положения «наклон, согнувшись» ныла. Единственное, что я испытала после такого послушания, – это желание вымыться, желательно с хозяйственным мылом.

Интересно, а выполняла ли Марината подобные задания? Тёрла ли, скребла дощатый пол, чистила ли унитазы, представлявшие собой дырки в полу? Чувствовала ли, как запах въедается в кожу? Разве можно тогда винить её за желание вырваться отсюда?

За завтраком стало совсем тоскливо. Длинная столовая, в которой царил полумрак. Ячневая каша, женский шёпот.

– У Исифии сегодня тесто убежало.

– Как всегда.

– Завтра будет ещё холоднее.