которого нам Милослава сказывала, что родятся они раз в сто лет, когда петух куриное яйцо снесет, а полоз его высидит. И выйдет тварь о четырех ногах да хвосте длинном, перьями золотыми поросшем. Будет она куцекрыла и зеркаста.

Быстра.

Хитра.

И опасна дюже.

Вот и увидела, что бег Архип Полуэктович быстро, куда там Елисею угнаться. Да ноги ставил так, что ни одна лужица не то что не плюснула – рябью не пошла. И парасолю не убрал. Так и держал над головою…

– Ироды, – молвил он, нас завидевши. – Что ж вы творите-то?

И парасолью Еську по плечах переехал. А та с этакого неуважительного отношения взяла и развалилася. Плечи-то Еськины широки, не одну парасолю выдержать способные.

Архип же Полуэктович вовсе опечалился.

Оно и понятно. Ему этая парасоля, может, сердечно дорога была. Но покрутил ручку хитровывернутую, плюнул на нее и вновь в ямину бросил.

Уж не ведаю, то ли слюна у него особая какая, то ли слово знал он заветное, но внове загудело.

Поднялося пламя белое до самых небес. Стало столпом и стояло, пока Архип Полуэктович разглядывал. А он ажно залюбовался.

– Ироды… как есть ироды… не жалеете вы бедного старика!

Еська потупился. Кирей и вовсе отступил, мало ли что парасоли у наставника другой нету, он и без нее найдет, чем ослушника вразумить.

– Так это… – Ерема подал голос и в стороночку шагнул. – Мы того… не были уверены…

– И проверить решили… ну-ну. – Архип Полуэктович голову задрал.

Пламя буяло.

Земля исходила паром. А я думала, что было б, когда б я, страх превозмогши, на мосточек шагнула. Мнится, тут бы кровь берендеева мне не помогла бы. Остались бы от Зосеньки косточек пару да горсточка пеплу.

– И кто? – Архип Полуэктович обвел нас печальным взглядом. – Додумался?

– Зослава, – Лойко ткнул в меня пальцем.

Мог бы и помолчать.

Припомню я ему, как станет к Станьке свататься… все припомню.

– Зосенька. – Голос Архипа Полуэктовича сделался ласковым-ласковым, прям медвяным, отчего сердечко мое екнуло и обвалилось в пятки. – Ходь сюда, Зосенька.

– Зачем?

– Побеседуем…

– Так… мы ж и так… – Ходить туда, куда он показывал, я не желала. И не могла. Ноги к грязюке приросли словно.

– И так мы, и этак… и по-всякому… – Он сам ко мне шагнул и за ухо ухватил, крутанул так, что из глаз искры сыпанули. – Вразумляешь вас, вразумляешь, а что в итоге?

Я только пискнула, что мыша придушенная.

– А в итоге получается, что головы ваши как были пустыми, так и остались… – и в другую сторону ухо крутит.

Этак и вовсе открутит!

И кому я, безухая, надобна буду?

– Я… я… я не знала… неспокойно было. И все, – выдавила я, когда Архип Полуэктович ухо выпустил. Пальцами пощупала – целое. Только распухло так, что волосьями не прикроешь.

Хлопцы глядят сочувственно, но лезти не лезут.

– Неспокойно… вот мне с вами неспокойно! А это… – Архип Полуэктович ткнул пальцем в огненный столб, который и не думал пропадать, – это называется чрезвычайное происшествие. И в следующий раз, если кто-то решит, что ему вдруг стало неспокойно, что примерещилось нечто, пусть уж даст себе труда сообщить. Ясно?

Куда уж яснее.

Я, ухо рукой прижимая, кивнула.

– Ясно?! – рявкнул Архип Полуэктович так, что и пламя в сторонку качнулося.

Хлопцы спешно закивали.