А я…

Я рот руками закрыла, чтоб не заверещать, как девка, мышу в погребе встретившая. Ладно бы мышу. Мышов я не боюся нисколечки, но нынешняя тварюка мышою не была, а была… тварюкою.

Иначей не назовешь.

Сперва-то мне померещилося, что это каменная груда заварушилась.

Чтой-то хрустнуло.

И покачнулся турий череп, грозясь меня на рога поднять. А с камней вставало… нечто.

Медведь?

Может, некогда оно и было честным медведем. Может, даже и непростым, поелику таких огроменных медведей я не то чтоб не видывала, я не слыхивала, где водятся этакие. И жил тот зверь… жил, пока не помер. А уж померши, видать, переродился.

Сам ли?

Магики помогли?

– Ко мне нонче друг Ванюша приходил… – Евстигней на зверя глядел… глядел, но видел ли таким, каким видела его я.

Косматые бока.

Лысое брюхо, сшитое из лоскутов. И шито крупными стежками. Нитки частью лопнули, и в дыры выглядывают не то потроха, не то ветошь, которой тварюку набили.

Пасть открыта.

Гнилью из нее тянет.

А глаза-то алым отсвечивают.

И пробегают по грязной шерсти искорки… и магиею несет от зверя да мертвечиною.

Рыкнул он коротко и к Евстигнею шагнул. А тот, скаженный, заместо того, чтоб бегчи, как сие разумно было б, ноженькою притопнул и завел старое:

– …друг Ванюша приходил, три кармана приносил… барыня ты моя, сударыня ты моя…

И пошел в плясовую.

Зверь-то небось к этаким гостям непривычен был, рыкнуть рыкнул, лапою махнул, да как-то с ленцою, будто примериваясь.

– …первый карман со деньгами…

Евстигней от лапы звериной уклонился с легкостью.

– …второй карман с орехами… барыня ты моя, сударыня ты моя… второй карман с орехами…

Из приоткрытой пасти умертвия потекла слюна… а глаза потемнели, полыхнули недобро.

– Со деньгами любить можно…

– Евстигней… – тихонечко позвала я.

Ой, чуется, душа евонная в скорости и без пробуждения из тела-то вылетит, а моя и следом.

– …с орехами зубам больно… барыня ты моя, сударыня ты моя… – Евстигней, чтоб ему заняло, как очнется, плясал лихо.

И тварюки будто бы не замечал вовсе.

Ох ты ж Божиня милосердная… ты над блаженными стоишь… и этого, коль повезет, обережешь… вон вприсядку пошел… и под лапу поднырнул, и сбоку обошел тварюку.

Евстигней, что вода, текуч.

И зверь сотворенный рядом с ним глядится неуклюжим. Тяжел он, неповоротлив, да… да ярче разгораются красные глаза. Искорки на шкуре уже не гаснут, горят белым светом и с каждым мгновеньем их все больше и больше…

Вот уже и голова звериная пылает будто бы.

Уродлива она.

Шкура местами пооблезла.

Потрескалась.

А на лбу и вовсе разъехался старый шов, кость видна стала, пожелтевшая от времени.

– …от изюма губы сладки… нельзя с милым целоваться… барыня ты моя… сударыня ты моя… нельзя с милым целовати…

Евстигней остановился перед зверем.

Вытянулся в струнку.

И тот, ошалевши от этакой наглости, поднялся на задние лапы. Натянулась шкура на брюхе барабаном, а сбоку, пробив ее,