И Кристиан, неожиданно для самого себя, рассказал незнакомцу обо всем: о жутком оборотне, ускользнувшем из дома священника, о погибшем в бою северянине Джоке, об отце Теодоре – и о том, что тот шептал перед смертью.

– Пуст, как чаша… – повторил Перегрин. – Пил мысли… Что же это было? И кого оно ищет?

– Я не знаю, – прошептал юноша. – Не знаю. И… отец Теодор назвал его непонятным словом…

– Каким же?

– Ворг. Он сказал: Ворг.

Паренек помолчал, и что-то тревожное было в этом молчании. Потом спросил:

– А еще? Отец Теодор сказал что-то еще?

– Он сказал мне, что я должен бежать. Бежать отсюда.

– Но ты здесь.

– Меня отговорили, – Кристиан чуть смущенно улыбнулся. – Теперь я понимаю, что инквизитор прибыл в Шаттенбург не случайно. Возможно, это воля Провидения. А раз так, если ему предстоит встретиться со злом, то и я должен быть здесь. Во всяком случае, мне так кажется.

– Может быть, и не кажется, – неожиданно сказал Перегрин, испытующе глядя на него. – И может быть, не только тебе.

– То есть?

– Он… отец Теодор ведь сказал бежать из города только тебе. Я прав?

Юноше вдруг стало одновременно и холодно, и жарко под внимательным взглядом серых глаз – словно таилось в их глубине что-то, не позволявшее ни уйти от ответа, ни накинуть вуаль забвения на произошедшее в доме священника.

– Да, сказал. Но…

– Вас зовут, – коснулась его плеча Альма и добавила шепотом: – Там тот человек с рынка. Со шрамом.

«Микаэль!»

– Мне нужно идти, – подхватился Кристиан. – Надо…

– Надо спешить, – Перегрин кивнул. – Но… будь осторожен.

Послушник вздохнул, отвернулся, и тут новый знакомец чуть коснулся его руки. У Кристиана на мгновение помутилось в глазах. А когда прояснилось, он увидел, что странный паренек уже помогает Грегору укладывать наколотые дрова возле печурки.

«Наверное, от усталости», – решил юноша, попрощался с детьми и заспешил к лестнице. Он не видел, каким взглядом проводил его Перегрин.

– Что случилось? – спросил Кристиан, выбравшись наружу.

– Надо спешить, – Микаэль, сам того не зная, повторил чужие слова; обычно сдержанный, он был очень взволнован. – Отец Иоахим и барон… Черт! Там такое творится! Пошли же, Кристиан, живее!

Над городом расплылся удар колокола с собора Святого Варфоломея. Потом прозвучал еще один, и еще, и еще. Бил колокол не размеренно, как звонил бы в урочный час, призывая к молитве, а часто и резко – так, словно алым заревом поднималось над городскими крышами пламя пожара.

– К ратуше сзывают! – летела от двора ко двору весть, разносимая быстроногой ребятней. – Отец Мартин в колокол бьет!

Бросали люди работу, закрывали лавки и мастерские, потому как, если так звонят, значит, случилось что-то из ряда вон. Спешили горожане к площади, стекались к ратуше людские ручейки, вливаясь в колышущееся людское море. Стоял над толпой неумолчный гул – каждый первым хотел знать, что приключилось, и у каждого второго на этот вопрос был свой ответ.

– Не иначе ярмарку отменят, – тряс бородой дородный купец в дорогом, кармином крашенном плаще. – Говорила мне жена, надо было в Дрезден подаваться. Ох, введут меня в убыток…

– Не отменят, – хмурил брови другой купец, дороднее первого. – Что ж они, себе враги? Подохнут же с голодухи.

– Значит, товар отберут! Как пить дать, останусь в убытке!

– Что убыток… – махнул рукой еще один торговец. – Ты погляди рожи какие! Чисто разбойники! Тут бы голову на плечах сохранить, а серебра наживем!

– Да нет, это инкизитор опять проповедь затеял, – судачили пекари. – Ну созвал людей разок, да и хватит, а то кажный день на площадь бегать замаешься – когда тесто ставить, когда хлебы из печи вынимать?

– Истинно говорю, споймали, – заложил пальцы за пояс рослый мясник.

– Кого споймали-то? Кого?

– Ясно – того живореза, что Мельсбахов порешил.