– Клянусь гамбургской Богородицей, – поддакнул рыжий, косясь на послушника, – так и было! Оно посмотрело на тебя!

– И какого дьявола вы тут застыли?! – рявкнул с крыльца Девенпорт. – Нужно догнать эту сволочь! За ней! Живо! А-а-а, кровь Христова! – Он крепко зажмурился, громко выдохнул сквозь стиснутые зубы и продолжил уже спокойнее: – Ладно, к черту. Упустили тварюгу. Все.

Крутнувшись на пятках, капитан быстрым шагом вошел в дом. Микаэль, чуть помедлив, последовал за ним. И стал свидетелем того, как Оливье Девенпорт приседает на корточки и рвет одежду на недвижно лежавшем верзиле, а потом, приложив ухо к обнажившейся груди, напряженно вслушивается.

Сам он склонился над священником. В отце Теодоре, казалось, уже не осталось жизни, но, когда пальцы воина нащупали жилку на шее старика, тот открыл глаза. Встретив безжизненный, безучастный взгляд святого отца, Микаэль вздрогнул.

– Мертв, – глухо бросил Девенпорт, разгибаясь над своим человеком. – И ни ранки на нем. Джок… Проклятие!

– Он… – Взгляд священника был неподвижен, лишь губы его – сухие, бескровные – слабо шевелились: – Бился… бился… с ним… бился…

– С кем бился? – Микаэль наклонился вперед, ловя каждое слово, слетающее с бледных губ. – Отец Теодор, с кем он бился?

– Я пуст… пуст… как чаша… совсем… пустой…

– Отец Теодор, ответьте мне.

– Пуст я, – шептал священник, не слыша. – Холод… холодно… мне…

– Бесполезно, – сказал Девенпорт. – Оставь его. Ты ничего не добьешься.

«Почем тебе знать?!» – хотел крикнуть в ответ Микаэль, но тут рядом с ним опустился на колени Кристиан.

– Отец Теодор! Отец Теодор! – В глазах юноши блестели слезы, а в глазах умирающего старика вспыхнула вдруг искра разума.

– Кристиан… друг мой…

– Кто это был, отец Теодор?

– Оно сказало… Ворг… Ворг…

– Ворг? Что оно такое?

– Кристиан… друг мой… тебе нельзя…

Святой отец замолчал, глаза его закрылись, но это еще не было концом, старик лишь собирал воедино остатки своих сил. Снова поднялись пергаментные веки, и старый священник заговорил тихо, но отчетливо, без тяжких пауз, почти как прежде:

– Он пил мою душу. Пил мои мысли. Но и я слышал, о чем он думает. Странный разум, страшный. Темный. Он здесь ищет… я не понял кого. Тебе нельзя встречаться с ним, Кристиан. Тебе – нельзя. Беги, друг мой. Беги прочь. Беги!

Казалось, он всего себя вложил в последний возглас. И больше отец Теодор ничего не сказал.

Проснулся Николас на рассвете. Впрочем, правильнее будет сказать: открыв глаза в очередной раз, он увидел, как в оконце-бойницу льется слабый серый свет, и понял, что над монастырем светает. Тогда заставил себя подняться, шепотом чертыхаясь и проклиная собственную идею остаться в Ротшлоссе на ночлег.

Николас и сам не сумел бы объяснить, отчего так и не смог толком уснуть. Прошлый день выдался хлопотным, под вечер тело и рассудок одолевала усталость, а потому, вытягиваясь на кровати, он не сомневался, что провалится в сон тотчас же, едва голова коснется подушки. Так и случилось: веки сомкнулись сами собой, члены сковала тяжесть, рассудок стал привычно тонуть в уютной, желанной бездне… А миг спустя – как показалось Николасу – он уже скинул с себя шерстяное одеяло и сел, часто моргая.

Сердце его колотилось, во рту пересохло. Нашарив в темноте ведро, он выпил несколько пригоршней воды, предназначенной для умывания. Что ему снилось? Ни единого образа увиденной грезы память не сохранила, министериал лишь готов был поклясться, что не провел в царстве Морфея и четверти часа. Сердце успокоилось, он снова лег. Чтобы вскоре вновь тереть воспаленные, точно присыпанные песком глаза, хлебать воду и сквернословить сквозь сжатые зубы.

Николасу не привыкать было к жесткой постели, его не страшили ночные сквозняки, он умел высыпаться даже посреди леса, завернувшись в дорожный плащ и положив под голову охапку травы. Но здесь, в безмолвном спокойствии монастырских стен, ночлег превратился в пытку бессонницей. Неясная тревога терзала душу, на грани между дремой и явью слышался ему сухой шелест чужих слов, виделись поднимающиеся в изголовье тени. Снова и снова он пробуждался, вскакивал с кровати, сплевывал во мрак бессильные ругательства.