– До связи! – щелкнув тумблером, Валерьян удовлетворённо хмыкнул и некоторое время в задумчивости раскачивался на стуле. Он только что прослушал по рации полный текст Договора о присоединении и, пожалуй, остался доволен. Вообще-то он сильно сомневался в политических способностях Казакова, но Саня на этот раз, кажется, оказался на высоте. Ну да ладно, поживём – увидим…

Война принесла массу проблем, решать которые нужно было оперативно и, – чёрт бы их побрал! – осторожно. И без того лихорадочная экономика требовала кардинальной перестройки (вот проклятое словечко – прилипло как банный лист ещё на Земле!), требовалось наладить прочные связи с новыми территориями, требовалось восстановить разрушенный Новомосковск, требовалось оптимально разобраться с пленными рокерами… Требовалось, требовалось, требовалось…

Валерьян застонал: тягучая ломота, как всегда – внезапно, прихлынула к затылку, отрикошетила за ухом и в висках, мелким комариным зудением задёргалась в саднящих от бессонницы глазах. С достопамятного момента Майковского бунта время, казалось, взбесилось: оно то неслось галопом, то застывало тяжкими ватными секундами покоя; оно слоилось в ошалевшем мозгу странными пёстрыми пятнами, мгновенными голубыми зигзагами; оно влажной багровой пульсацией распирало глазные яблоки. Он что-то делал, и действия его были молниеносны в своей машинальности. Сейчас эпизоды этих перенасыщенных дней кристаллизовались в памяти какими-то чётно-белыми преувеличенно контрастными слайдами: обугленные брёвна и обугленные трупы Новомосковска, приземистые бараки гуманитариев, женщина в рубище, с гноящимся рубцом наискось шеи, всё порывавшаяся целовать руки расквартированным в посёлке котятам…

Неприятный, нелепый разговор с Казаковым (а по какому поводу лаялись – сейчас и не вспомнишь); весёленькая, совсем земная зелень теплицы при усадьбе очередного квестора; и снова – Новомосковск. Одутловатые, потухшие лица девчонок – их он увидел, когда он, сбив ударом приклада замок, ворвался в приспособленное под тюрьму помещение склада; исчерна-стальные, непрощающие зрачки освобождённых ребят…

Всё это сливалось в одно, всеобъемлющее: «сволочи!» Сутками он мотался по отвоёванным посёлкам, собирая материал для грядущего «Нюрнбергского процесса». Цифры получались жутковатые, но, переворачивая вверх тормашками статистику, громоздилось в памяти реальное наполнение сухой цифири: люди, низведённые до положения полу-скотов. Парни со сломленной, мёртвой волей. Девушки, вздрагивающие от самого тихого обращения, парализованными зрачками вопрошающие: «неужели и этот»? Фашизм в действии. Интересно, как после этого Казаков будет глаголеть о «некоем разумном авторитарном элементе общества»?

Изредка, выдирая из жёсткого ритма этого полуавтоматического функционирования, копошилось под черепушкой что-то садняще-повинное, из серии «не уберёг», « я ели бы я был там» и прочее. Валерьян гнал эти мысли. Гнал, как элементарно мешавшие работать. Но где-то на самом донышке всё въедливей разрасталась мертвенная, скользкая ненависть к Майкову, из-за ущербного самолюбия которого он уехал в метрополию. Это проклятое – «а вдруг?»…

Новомосковск отстраивался быстро – ребята работали с неуправляемым тихим остервенением, как будто от того, как они вкалывают здесь, зависело хоть что-то там, на фронте. Говорить с ними было трудно; вечера протекали в сухом пороховом молчании. После того, как Совет отверг идею создания истребительного батальона из уцелевших шахтёров, участились дикие стычки, яростное собаченье после работы. Ярость – вызревшая, перебродившая, искала выхода. Валерьян с трудом контролировал ситуацию. Хорошо хоть удалось задавить в зародыше попытку отправиться на «фронт» самостоятельно, пешим порядком через сайву вооружившись шанцевым инструментом… Правда, с чисто производственной точки зрения всё было тип-топ: вчера первый грузовик с углём ушёл в столицу.

Диким, никак не укладывающимся в головах было то, что происшедшее – дело рук «своих», землян, да ещё и вчерашних соотечественников. Даже самые спокойные, стоически перенесшие сумасшедшие Первые Дни, раньше других умудрившиеся освоиться на Теллуре, медленно зверели. Весть о победе и невнятные слухи о грядущем суде над рокерами, где обвинителем должен выступать он, Валерьян, ещё больше подливали масла в огонь.

Вдобавок, вечером в Новомосковск прибывала группа пленных рокпилских шлюх, под конвоем десятка героических котят. Казаков предупредил по радио – попросил разместить на ночлег и предотвратить возможные инциденты. «Ещё кормить их, б… ей», – зло подумал Валерьян. С кормёжкой было туго – снабжение возрождённого Новомосковска ещё не наладилось, послевоенная неразбериха давала о себе знать. Казаков всё ещё сидел в Рокпилсе и, по слухам, примерял шутки ради корону Романа I-го. М-да,