Но ближе 10 метров я раньше лошадок не видал, максимум как-то на осле проехал метров двадцать, и то драйва у меня были полные штаны. И этот смирный тупорыл всех безропотно возил и возит, а меня умудрился скинуть, скотина с низким IQ.

Извините за отступление, тут Кравцов уводит грузовики к начтылу, и начинается боевой крысизм, Манюня, лично пересчитывая трофеи, заносит их в свои гроссбухи. Вот сволочь, у Кравцова собственноручно отжала красивый пистолетик. А чего не отжать-то? У летуна на пузе висит «маузер» «а-ля комиссар» в деревянной кобуре-прикладе, сбоку наш «ТТ», а на заднице еще и «парабеллум». Где он собирался четвертый пистолет носить, ума не приложу, ведь у него еще и «МП-40» на спине, но думаю, надо мне у него «маузер»-комиссар отжать…

Я же иду к полковнику, у него заварен ароматный чай от Вермахта, попивая чаек, я рассказываю ему, что произошло да как. Полковник одобрил наши действия и признал неплохой нашу статистику: 28 немцев против 2 наших, плюс пятеро в плен. Неплохое сальдо (дебет-кредит), но пацанов жалко, за них не было бы жалко и сотни фрицев. Маша, закончив прием материальных ценностей (лошадиная колонна еще в пути), бежит ко мне и, осмотрев да ощупав меня, понимает, что у меня все запчасти на месте. Тащит зампотыл меня к себе в палатку (шалаш то есть), там уже готово угощение (гороховый суп и гречневая каша, ну да, а вы что, фуя- гра ждали, с фига ли?). И, помыв руки, сажусь за ужин, разволновавшаяся за меня Мариша ухаживает за своим мужиком (добытчиком) в стиле восточных женщин, а я не против, почему б не поборзеть, раз разрешают, давай-давай, шевели поршнями, лошара!

После ужина я уж сам, наглея, предлагаю Мане пойти со мною в «Опель» и, взяв два одеяла (одно под, другое над) тяну ее, она таки не против!

И тут облом, водители кобыл прибыли, со своими «ферарями» мощностью в одну л/с, пришлось Маняшке снова свалить в темпе, но пообещала вернуться побыстрей. До ее возвращения я тупо сидел в режиме ожидания. Прикол, но ни одной мысли за то время в головушку не пришло. Видимо, мозг отключился, все остальное работало, а мозг в отпуск ушел. И когда остальные части тела тоже решили догнать мозг в режиме расслабона, вернулась, наконец, моя любимая, и сразу целоваться.

Мы идем к машине, садимся в нее, опять завожу «жопель», и по вчерашней колее едем в лес, на наше место. Вместе с Маней сперва расстилаем брезент, который лежал в кузове, сверху одеяло, и раздеваемся, то есть спать (и не только) будем, как белые люди. И тут начинается самое интересное, но время дозволенных речей окончилось, и потому до завтра, читатели.

– Маняшка, иди до мене, дывчына гарная…

8 июля 1941 года, где-то в Белоруссии (точнее, в 50–70 км от Брестской крепости)

Просыпаюсь от вкуса губ (а у них бывает вкус?), ого, с утра меня целуют, надо глазки протереть, вдруг о, ужас какой, ЛГБТ присосался. Нет, открывая глаза, вижу Маняшу (она с ее формами на лэгэбетов не смахивает ниоткуда), слава богу, и отвечаю так же страстно и нежно, ну и, само собой, как же без утренней «пробежки». За часик «пробежались» стандартно два раза (это вам не хухры-мухры, 10 полновесных километров), потом встаем, одеваемся, и я спрыгиваю с борта грузовика, имея канистру воды в зубах (почти в зубах, в руках, короче). Ставлю канистру и еле успеваю поймать прыгнувшего начтыла, опять встречаемся губами, но баста на сегодня, аля геркум аля гер (может, написано неправильно, я ни разу ни парле, ни разу ни ву франсе).

Сначала поливаю Мане (джентльмен я или кому-почем?), она, как говорится, топлес и азартно умывается, колыхая этими самими топлестями, затем вытирает насухо «горы Царицы Савской»[194] (ну и все остальное тоже). Затем, одевшись, сочная (а что, сочность Маши медицинский факт), начинает поливать мне, бррр пытался по ее примеру помыться «топлес», а вода-то, оказывается, холодная… Но я держу марку гордо и с улыбочкой умываюсь холоднющей водой до пояса (я-то южный фрукт, у нас поздней осенью вода на улице и то теплее).

Потом, как уже принято у нас, завожу тыртырбырбыр (мотор блитца), и мы едем в расположение. Вокруг как будто никакой войны. Тишина, покой, сверчки вроде стрекочут (стрекочи сверчат), жаворонки агитацию ведут в пользу ГринПИписа, короче, белорусское лето.

Доехав, глушу мотор. Маша спрыгивает, распахнув дверцу, обходит машину, чмокает меня в губки (а вокруг-то люди, блин, срамота) и, величаво колыхая колыхалостями (или колыхнутостями?), уходит, бросив на прощание:

– Пока, любимый!

Рядом стоит Шлюпке и, улыбаясь, смотрит на меня, причем улыбка такая добрая, такая слащавая, что Чикатилы обзавидуются, чувствую, и этот прикалывается.

– Гутен морген, герр Шлюпке, – приветствую Бернхардта, – а морген-то очень гут.

– Послушайте, Виталий Игоревич, люди говорят – женщина на корабле, к неудачному плаванию, а если женщина на «Опеле»,