КваКсов, являлись теперь основой всего, что он думал, всего, что воспринимал, всего, чем он был.
Он остался без друзей и без тела, а весь мир, где он когда-то жил, превратился в мелькание пейзажей за окном скоростного поезда. Дэвид Хоторн готовился «соскочить».
Помешала ему Кейт. Ей поручили нанести «приветственный визит» от комитета обитателей трущоб, в который она вступила в надежде, что проспонсируют один из её проектов. Это было ещё до того, как она приняла сознательное решение не искать зрителей для своего искусства, так что стало неважно, какая доля компьютерного времени относительно любого другого процесса ему достаётся.
Всё общение Хоторна после смерти сводилось к коротеньким сообщениям-видеозаписям от бывших друзей, бывших любовниц, бывших родственников и бывших сослуживцев; и все они более-менее с ним прощались, словно он отправился в путешествие без возврата в какое-то место, недоступное современным средствам коммуникации. Ещё пришло предложение консультаций из клиники, где он проходил сканирование, от экспертной системы по «послевоскрешенческой психической травме» – первые десять минут совершенно бесплатно. Когда Кейт появилась на его коммуникационном экране, синхронизировалась с ним во времени и начала отвечать, Хоторн тут же излил ей душу.
Кейт убедила его отложить «соскок» и рассмотреть альтернативы. Ей не пришлось для этого слишком горячо спорить – сам факт её присутствия неизмеримо улучшил его взгляд на жизнь. Тысячи Копий, сообщила она, живут с коэффициентами замедления тридцать, шестьдесят, а то и похуже; не играют никакой роли в человеческом обществе и не зарабатывают денег, не считая пассивного дохода с трастовых фондов; живут на своей скорости и определяют собственную значимость на своих же условиях. Хоторн ничего не потеряет, если попробует сделать так же.
А если он не сможет принять такое сепаратистское существование? Всегда остаётся возможность приостановить себя – в надежде, что онтологическая экономика сдвинется в конце концов в его пользу, хотя бы и с риском, проснувшись, обнаружить, что он сравнялся в скорости с миром куда более странным, и выстроить отношения с ним гораздо сложнее, чем с быстродвижущимся настоящим.
Для того, чьей заветной надеждой было очнуться в теле робота и продолжать жить, словно ничего не случилось, трущобы оказались шоком. Кейт поводила его по Медленным Клубам – местам, где собирались Копии, согласные синхронизироваться под скорость самого заторможенного из присутствующих. Миллиардеры там не попадались. В Кабаре «Андалузия» музыканты предстали в виде оживших саксофонов и гитар, песни были видны и осязаемы, изо ртов певцов било психотропное излучение; и в удачную ночь набравшее достаточную силу чувство товарищества, взаимной телепатии, синергии могло по общему согласию толпы возобладать над ней и стереть на мгновение все личные границы, ментальные и псевдофизические, превратив исполнителей и аудиторию в единый организм: сто глаз, двести конечностей, одна гигантская нервная сеть, гудящая воспоминаниями, ощущениями и эмоциями всех тех людей, которыми они только что были.
Кейт показала ему некоторые купленные ею интерьеры и некоторые, которые она создала сама, где жила и работала в одиночестве. Заросший садик, какие бывают за домом в маленьких городках ранним летом, только обширнее, – усиленное и модифицированное воспоминание детства. Там Кейт ваяла осязаемые скульптуры из ничего – красок, форм и текстур с вероятностью не более десяти в степени одной десятитысячной. Мрачный отрезок серого побережья под никогда не расходящимися грозными облаками – небом, словно написанным маслом на холсте в тёмных тонах, – ожившая картина, куда она приходила успокаиваться, когда не хотела принимать сознательное решение быть спокойной.
Кейт помогла Хоторну перестроить его квартиру, превратив её из бетонной коробки в стиле фотореализма в систему ощущений, которые могли быть стабильными или откликаться на его настроение в той степени, в какой он пожелает. Однажды перед сном он завернулся во всю структуру, как в спальный мешок, сжав и размягчив её: кухня окутала его голову, а остальные комнаты покрыли тело. Он менял топологию так, что каждое окно выходило в другое окно, каждая стена примыкала к другой стене, и всё в целом было замкнуто на себя во всех направлениях; конечное, но не имеющее границ, – вселенная и символ материнской утробы одновременно.
Кейт познакомила его и с интерактивными философскими пьесами Даниэля Лебега: «Очевидец», «Здравомыслящий» (переработка «Генриха IV» Пиранделло) и, конечно, «Народ Солипсистов». Хоторн примерил на себя роль Джона Беккета, Копии поневоле, одержимой идеей не отстать от внешнего мира и становящейся в конце в буквальном смысле целым обществом и культурой. Пьеса сыграла для Хоторна именно эту роль – программа, которой она была оснащена, предназначалась в равной мере для Копий и посетителей, работала не через нейрореконструкцию, а на уровне ощущений и метафор. Идеи Лебега зачаровывали, но внятностью не отличались, и даже он сам ни разу не попытался воплотить их в жизнь, насколько было известно. Он исчез в 2036-м: стал затворником, соскочил или временно остановил себя – никто не мог сказать точно. Его ученики сочиняли манифесты и
