беззвучно, главное – она снова притронулась к ним. Она улыбнулась.

– Играйте! – шепнула я, подбадривая.

Она изящно приподняла руки, и я замерла, затаила дыхание, гадая, что же она выберет, и вдруг она с силой ударила по клавишам. Вверх и вниз, удар за ударом, бам-бам-бам, словно за инструмент пустили расшалившегося ребенка. Сперва я так и подскочила, потом снова замерла, уставилась на Ангелину, пережидая этот приступ безумия. Конечно же безумия: достаточно взглянуть на ее лицо. Гнев, ненависть, тоска пытаются прорваться, но глаза – дикие, безумные, пустые. Этот грохот сводит с ума, одни и те же ноты сталкиваются бессмысленно, вновь и вновь.

Я беспомощно оглядываюсь по сторонам, не зная, как поступить.

– Ангелина! – ласково обращаюсь я к ней, однако в этом шуме она едва ли может расслышать слова, и я возвышаю голос: – Ангелина, пожалуйста, перестаньте!

Она и ухом не ведет, продолжает терзать пианино, продвигаясь от басов к высоким нотам, вырывая чудовищные, изуверские звуки из того самого инструмента, который прежде так дивно пел под ее руками. Неужели сейчас, когда ее разум искажен, это кажется ей музыкой? Неужели ей слышится Моцарт там, где я слышу лишь исступление? Она грохочет, словно не замечая меня, задевая меня локтем, только что не сбрасывая со стула. Я поднялась и отошла в сторону, пытаясь сообразить, не пора ли звать на помощь, может, это у нее приступ какой-то?

Дверь распахнулась.

– Что происходит? – спросил Боб.

Она и не него не обратила внимания, полностью растворившись в своей музыке, на лице ее бродит улыбка – не сказать чтобы счастья, но безумного удовлетворения.

Боб стоит в ужасе, смотрит на свою жену и не узнает.

– Что она тут делает? – вопрошает Колин, внезапно появившись на пороге. – Что это такое? – Она заглядывает в гостиную и видит свою мать. Челюсть у нее на миг отвисает. Потом она кричит мне, перекрывая шум: – Что ты с ней сделала?

– Я? – в растерянности переспрашиваю я. – Ничего. Я ничего не…

– Что ты сделала с моей мамой? – гневно орет она, подойдя ко мне вплотную.

Я попятилась.

– Ничего. Я ничего не делала…

Но Колин не слушает.

– Убирайся из нашего дома! – надсаживается она.

Я оглядываюсь на Боба, единственного нормального человека, в последней надежде, что он вернет происходящему логику, но Бобу не до меня. Он подошел к жене, стоит над ней, руки его порхают возле, не касаясь ее тела, он словно боится дотронуться до нее.

Колин зажимает уши руками, она больше не в силах это терпеть – не только грохот клавиш, но и все то, что она слышит в своей голове, свой собственный голос, свои крики, свою муку.

– Убирайся! – твердит она мне, лицо перекошено отвращением.

Я двинулась к дверям. Напоследок еще раз глянула на Ангелину – она все еще молотила по клавишам, совсем другая женщина, не та, которую я знала: Клеймо и все, что ему сопутствовало, свело ее с ума. Вдруг она сняла с клавиш левую руку, и, продолжая молотить правой, левой потянулась к крышке. Я думала, она остановится наконец, о чем и просил ее Боб, и слишком поздно поняла, что сейчас произойдет.

– Нет! – крикнула я.

Муж с дочерью оглянулись на меня и пропустили миг, когда она с силой опустила крышку себе на руку. На ту самую руку с Клеймом.

Одного раза ей показалось мало. Рыдая от боли, она повторяла эту пытку снова и снова:

– Это не моя рука! Не мои пальцы!

Боб и Колин вместе едва сумели с ней справиться. Но непоправимое уже свершилось: она перебила себе пальцы.

Охваченная ужасом, я еле доползла до двери. А за дверью – снова репортеры. Я не успела натянуть маску на лицо. Забыла.

– Что произошло, Селестина?

– Ты планируешь переворот?

– Собираешь армию Заклейменных?