послала ему воздушный поцелуй. Я стараюсь не реагировать, знаю, что они караулят каждое мое движение. Я упираюсь взглядом себе под ноги, понимая, что, если передо мной кто-нибудь споткнется, упаду и я. Я прохожу в сад Тиндеров мимо таблички «Продается», и корреспонденты вынуждены отстать: это частная территория. Я прохожу по дорожке прямо к дому и звоню в дверь.

Мне открыл Боб Тиндер. За считаные недели он сильно постарел. Седой. Измученный. Глянув на толпу журналистов у ворот, он поспешно впустил меня в дом. Я прямо-таки слышу, как они разочарованно вздыхают, когда за мной закрывается дверь.

– Селестина, – сказал он. Вовсе не рад видеть меня, тем более когда я привела к его дверям эту свору. – Колин дома нет.

– Я не к ней. – Он, видимо, и не помнит, что мы с ней никогда особо не дружили. – Я на урок музыки.

Он нахмурился.

– Четверг, – напоминаю я. – По четвергам у меня урок.

– Она не… – Он сглатывает с трудом. – Она не играла с тех пор, как…

– Пора.

– Ей кажется, что ей повредили руку. Что она не сможет больше играть.

– Вы скажете ей, что я пришла?

Он обдумывает мою просьбу.

– Подожди в музыкальной гостиной.

Я прошла по коридору и свернула налево в музыкальную гостиную. Здесь я не бывала с тех пор, как моя жизнь переменилась. А комната все такая же – и все-таки и здесь все кажется по-другому. Я вошла. Села у пианино и стала ждать.

Я подняла крышку и пробежалась пальцами по клавишам. Ждать пришлось долго. Голоса Боба и Ангелины доносились из коридора то громче, то тише. Она не желала выходить ко мне. Я придумала, как ее выманить.

Для начала я сыграла последнюю вещь, которой она успела меня научить, мою любимую, «Тюремный ноктюрн». Вышло намного лучше, чем получалось раньше. И ведь я играла по памяти. Прежде я не особо любила занятия музыкой, в детстве они отвлекали меня от прогулок с друзьями, а с возрастом я бы предпочла расслабиться перед телевизором или сходить куда-нибудь. И вообще музыка была обузой, на вечеринках меня вечно просили сыграть, а мне это было в напряг, поскольку я перфекционистка – или была ею – и весь вечер не знала покоя, покуда не отыграю как следует свой номер. Стоило допустить ошибку, и неделю потом она терзала меня. Пианино было докукой, я играла только ради других. На занятиях старалась для Ангелины, а к ней ходила по желанию родителей. Практиковалась дома, чтобы их не огорчать, на вечерах выкладывалась для гостей и никогда не играла только для себя. Возможности такой не было. А теперь все изменилось. Я играла для себя. Играла намного лучше, чем прежде, полностью растворилась в игре, и пальцы сами собой скользили по клавишам.

В детстве я думала, будто бегство – это вскочить и бежать, физически бежать, как подростки в кино: вопль ярости, громко хлопает дверь, – и побежал. Потом я узнала, что многие беглецы физически остаются на одном месте. Мама – она всегда пряталась за очередной маской, за очередной коррекцией лица. Папа уходит в себя прямо за общим столом. Эван ложится на пол и целиком сосредоточивается на машинках и вертолетах. Джунипер втыкает в уши наушники, включает оглушительную музыку и поворачивается спиной ко всему миру. Но я так не умела. А теперь научилась. Мысленно я бегу, бегу, бегу в пустоте и не вижу ей края, но я свободна. Открыв глаза, я увидела Ангелину Тиндер – она стояла в дверях, вся в черном с ног на головы, ярко выделяясь на фоне свежевыбеленных стен. Она стояла в дверях и слушала, и я продолжала играть. Потом она подошла ко мне – очень медленно. Я почувствовала ее присутствие рядом, позади меня, и наконец она села возле пианино. Я не смотрела на нее, боясь спугнуть. Боб тоже появился в дверях, он улыбался – счастливый и в то же время печальный. Потом он тихонько затворил дверь, оставив нас наедине.

Закончив, я посмотрела на Ангелину. В музыкальной гостиной было тихо, совсем тихо. По лицу моей учительницы струились слезы.

– Теперь вы, – шепнула я.

Она покачала головой.

Я опустила взгляд на ее руки – все в тех же черных митенках. Руки были туго сцеплены у нее на коленях. Я осторожно протянула руку, завладела ее ладонью. Ангелина не протестовала, смотрела с отстраненным интересом, как будто ее руки ей не принадлежали. Тогда я медленно, бережно опустила ее руку на клавиши, разогнула пальцы. Я потянулась за другой ее рукой и проделала то же самое, уже увереннее: положила ее ладонь на клавиши, распрямила пальцы.

Она сидела перед инструментом с идеальной осанкой, как всегда. Она и этот инструмент подходили друг другу больше, чем любая перчатка – заклейменной руке. Пальцы ее медленно задвигались по клавишам. Пока еще не нажимая, пока еще