медлит, она хочет ткнуть нас всех лицом в эту боль.

– Ох, любительница драмы, – шепчет мне на ухо дед, и я киваю, соглашаясь.

Наконец Альфа подходит к бедняге, обнимает ее и говорит, глядя в глубину зала – прямо на меня. Обращается ко мне:

– Мы понимаем, как трудно было Элизабет решиться и прийти сюда. И все же она поделилась с нами своей историей, она рассказала о несчастье, постигшем ее и ее мужа, и ее слова не пропадут даром. Ее рассказ всем нам послужит уроком. Мы все растроганы, мы горюем вместе с Элизабет, и, когда мы разойдемся, мы уйдем отсюда с большей решимостью добиваться перемен. Перемены сами по себе не наступят, их нужно требовать, их нужно вырвать силой. Пусть рассказ Элизабет укрепит нас и поможет добиться перемен.

Все вокруг одобрительно кивают, раздаются аплодисменты.

Элизабет, все еще рыдая, пытается, как может, выразить слушателям свою благодарность. Альфа обнимает ее, поворачивается лицом к зрителям, и все мы видим, как она прикрывает глаза, будто всецело сосредоточившись на этих объятиях, на женщине, которую хочет утешить. По мне, так слишком это театрально.

Потом Альфа возвращается к микрофону:

– Конечно же Элизабет – далеко не единственная, кто пострадал от этой системы. Каждый из нас несет свою боль, каждый имеет что рассказать. Сегодня к нам приехал Том Хэнкок, он готов поделиться своей историей. Приветствуем Тома.

И двадцать минут мы слушали Тома-Заклейменного: как его жена умерла, как он десять лет разыскивал сына, – во всех мучительных подробностях выслушали мы эту одиссею вплоть до отнюдь не счастливого конца: Том нашел своего выросшего, уже обзаведшегося детьми сына, и парень отрекся от него. Мальчику основательно промыли мозги в интернате: отец едва умолил его хотя бы не сообщать о таком нарушении правил.

После Тома выступала женщина, которая прежде работала в интернатах, но сочла эти учреждения негодными. Она подробно изложила расписание, рассказала нам, как живут там дети. И я слушала и пыталась представить себе, как тринадцать лет – с пяти лет и почти всю свою жизнь – прожил там Кэррик. В интернаты обильно закачиваются бюджетные деньги, упакованы они лучше всех. Правительство и Трибунал гордятся ими и утверждают, что нашли способ искоренять врожденные пороки. Дескать, все человеческие изъяны можно устранить, если приняться за дело в младенчестве, – потом будет уже поздно. Вот таких, как я, поздно перевоспитывать – мы неисцелимы.

– Я поделилась мыслями с коллегой, – продолжает эта женщина: – А что, если эти дети так хорошо учатся, добиваются таких успехов и отлично социализируются именно потому, что унаследовали гены Заклейменных родителей? Что, если так называемые «пороки» на самом деле – сила, источник совершенства?

Слушатели переглядываются в ужасе: менее всего ожидаешь подобных речей от работницы интерната, человека на службе Трибунала. Вон там в углу стоит надзиратель – как он отреагирует на эту ересь? А он вовсе не реагирует. Вид скучающий, как будто не впервые все это слышит.

– Разумеется, после этого меня уволили, – продолжает рассказчица. – Но до чего же приятно было посмотреть на их лица, когда меня вызвали на заседание и спросили, что я этим хотела сказать.

Недружный смех.

Я снова думаю о Кэррике, о его накачанных мышцах. Похоже, детей со статусом ПСР тренируют всерьез – и разум их, и тело. Он сильный, проворный. И умный. Немалая умственная выносливость нужна, чтобы не впустить в себя всю идеологию, которую ему скармливали ежедневно. Может быть, он и в самом деле близок к совершенству, как говорит эта женщина. А в Трибунале все относились к нему, словно к грязи. Боже, как он мне нужен, как я тоскую по нему, я не буду знать покоя до конца своей жизни, если никогда больше с ним не встречусь. Арт и я, мы говорили друг с другом дни напролет, даже вернувшись домой после вечерней встречи на вершине мы хватались за телефон и болтали чуть ли не до утра о всякой всячине, обо всем на свете, ни о чем. А с Кэрриком мы не успели обменяться ни словом. И все-таки теперь он ближе мне, чем все остальные люди.

Сердце грохочет, я готова сорваться с места и прямо сейчас бежать на поиски друга, но дед снова толкает меня в бок – как будто ребра и без того не саднит – и привлекает внимание к происходящему в зале.

Альфа стоит на сцене, она уже успела сказать что-то, что я упустила.

Но тут же соображаю, почему дед пихает меня: все повернулись и смотрят на меня. И Альфа смотрит, притворяясь, будто не видит, где я.

– Где же она? – спрашивает. – Селестина, ты здесь, с нами?

Грохочет сердце.

– Будь осторожна, – шепчет дед. – что-то мне тут не нравится. Что-то не нравится… – Он озирается по сторонам, словно