– Да узнал поболее прежнего, – ответил Игнат. Помолчал и добавил тихо: – Может, и поболее вашего.

Больше не сказал ничего, прошел мимо Егора, ссутулившись, запалил в красном углу лучину – за время его отсутствия в доме то ли перегорела проводка, то ли местные жители отрезали и растащили для своих нужд провода. Но налаживать электричество Игнат не стал. Знал: надолго тут не задержится. Не родным домом казалась ему Солонь – осиным гнездом. Взгляды мужиков жалили спину. Но Игнат не повернулся. Поправил светец, подвинул чан с водой под лучину, и пополз кверху сероватый дымок, тусклым заревом осветились почерневшие оклады икон.

– А ведь черти честнее вас оказались, – сказал Игнат вслух. – Обещали не тронуть – и не тронули.

– А ты нас, малец, не стыди, – хрипло за спиной огрызнулся Касьян. – За душой у тебя ничего, кроме бабкиного дома, да и тот гнилье. А ты поживи с наше, погни спину на этих землях, обрасти скарбом. Посмотрим, как запоешь да на что решишься, когда твоим родным расправой угрожать начнут.

– А вам решиться не тяжело было, – ответил Игнат и повернулся к гостям. Те вздрогнули снова. Должно быть, хоть и вымылся Игнат, как мог, в ржавой воде, хоть и переоделся в чистое, но сбрить бороду и подстричься не успел, и от этого его лицо казалось угрюмым и мрачным, будто у беглого каторжника. – Не впервой вам людей на смерть посылать, – продолжил он. – Сначала Званка. Потом Марьяна. Да ведь и не случайно выбрали. Заранее все планировалось. – Игнат криво усмехнулся, подметив на лицах гостей смятение, добавил: – Марьяна вам чужачка. Званка – дочь пьяницы. Таких отдать не жалко.

– Да отчего же? – эхом откликнулся Касьян. – Жалко. Нешто мы звери?

– Все души живые, христианские! – поддакнул Егор, завел глаза к потолку и перекрестился снова. Игната пробрало дрожью: неуместным и фальшивым показался ему этот жест.

– А ты нами не брезгуй, – продолжил Касьян. – Ты ведь ничем не лучше. Тоже ведь с нечистым договор заключил. Разве нет? Иначе не выжил бы. Да и то сказать – с детства с навью повязан.

Слова ударили, будто пригоршню снега в лицо бросили. Лучина затрещала, заплясали по стенам серые тени.

– Что ты мелешь! – прикрикнул Игнат. – Что значит – с детства повязан?

– А это хорошо бы у бабки твоей спросить, – елейным голосом отозвался Касьян. – Только померла она, все рассказать не успела. Так придется теперь мне. Говоришь, больше нашего знаешь? А знаешь ли, что навь – это мертвяки ходячие?

– Знаю, – сказал Игнат и вспомнил чудовищ, закосневших в колбах и ожидающих воскрешения. Не дождались: огненная метла прошлась по лаборатории, превратила армию монстров в груду пепла.

– А слышал, что черти христианские души к себе заманивают? – продолжил Касьян. – Посулами да хитростью, чтобы потом сделать себе подобными?

Он сощурился и пытливо оглядел Игната, а тот как ни крепился, но все же стушевался под взглядом. Тоскливо стало на душе, тревожно заколотилось сердце в дурном предчувствии.

«Только душа светлая и чистая через запретные земли может пройти и с мертвой водой вернуться», – вспомнились слова лесной ведьмы.

– Забирают, значит, безгрешные да чистые души, – будто издалека, донесся хриплый голос Касьяна. – А у кого души-то чистые? У детей, Игнат. У мальчишек наших солоньских да малотопинских, да из других сел и деревень – во всем Опольском уезде хватает. Хочешь, черта лепи, а хочешь – праведника. А кому охота своего внука в чертях видеть? Кому хочется дочь с мертвяком венчать? Вот и оберегают люди своих детей да внуков, ведь нечисть в этих краях испокон веков обитала. И не было от нее ни спасения, ни откупа. А теперь – то ли перебили навь, то ли сама вымирать начала, но надежда появилась у нас, Игнат! – Касьян ухмыльнулся краем рта. – Оттого тебя бабка Стеша дураком и славила. С дурака, мол, какая нави польза? Авось обойдут стороной, не утащат в гнезда свои, в преисподнюю. А чтоб тебя не утащили – отдала им в откуп Званку Добуш. – Он подмигнул Игнату заговорщицки и понизил голос: – Понял теперь? Бабку твою уважали да верили ей. А от Добушей только проблемы в деревне были. Выменяли твою жизнь на Званкину, а тебя подальше из деревни отправили. Не думали, что ты, дурак, вернешься. Не ждали и теперь.

Первые угольки упали с лучины в воду, зашипели, будто в подполье проснулся и заворочался змеиный клубок. Развешенная по стенам теневая кисея заколыхалась, упала к Игнатовым ногам, и он с отвращением отступил – тени показались ему густыми и жирными, как болотная грязь. А может, это материализовались страшные слова Касьяна.

«Значит, все ты за меня решила, баба Стеша, – пронеслось в голове. – За новую жизнь – другой расплатись…»

Он провел по лицу, словно смахнул не тени – налипшую паутину. Игнат сгорбился, оперся ладонью о стол. Перед глазами дрожали серые лица мужиков, а казалось – плоские и безжизненные навьи морды. Да и была ли разница? Игнат смотрел – и не видел перед собой людей. Однажды продав душу нечистому – они сами стали частью нави. А значит, не будет к ним ни сострадания, ни жалости.

– Вот что, – наконец хрипло проговорил Игнат. – Не для того я вернулся, чтобы меня дураком славили. Это раньше я был дурак, душа чистая да безгрешная – только егерский нож меня уму-разуму научил. Да что старое ворошить… Есть у меня к вам другое дело.

Он поднял голову и сквозь налипшие на глаза кудри поглядел на мужиков. Тяжелым, должно быть, получился его взгляд: самодовольная улыбка пропала с лица Касьяна, и он посерьезнел, насупился. А Егор и вовсе скукожился, рванул ворот своего тулупа, словно ему вдруг стало трудно дышать.

– Не мои дела, какой у вас с навью был договор, – продолжил Игнат. – Но и я свой заключил. А теперь пришло время расплачиваться.

Он злорадно улыбнулся, заметив, как по лицам мужиков начал расползаться страх. Они все поняли заранее – не могли не понять. Но до последнего верили, что не потребует Игнат невозможного, не скажет этих страшных слов – но он все-таки сказал.

– Знаете, как от нави откупиться, – знаете, и как ее призвать. Так зовите. До Навьей седмицы успеть надо. И ваше счастье, чтоб успели.