До «сатисфакции», коей требовал задетый за живое князь Заславский, дело все же не дошло. Не только молодой Конецпольский, но и многие комиссары из числа тех тридцати двух, что были приставлены к региментариям в качестве советчиков, яростно воспротивились, взывая и к благоразумию, и к соблюдениям интересов Отчизны.

– Шляхетский гонор – дело святое, но бывают моменты, когда и его надобно укротить! Где это видано, чтобы начальники войска вместо помощи друг другу враждовали, да еще рубились, на радость неприятелю! – твердили они, возбужденно сверкая глазами и вздымая руки к небу. – Неужто паны региментарии желают не только причинить вред Речи Посполитой, но и порадовать презренных хлопов и зрадников?!

Остророг, степенно кивая, заявил, что полностью согласен со сказанным. После чего вновь произнес длинную латинскую фразу, заставившую Заславского заскрежетать зубами. Но, видя, что он остался в одиночестве, великий коронный конюший счел за лучшее нехотя согласиться.

– Будь по-вашему, панове! Ради общих интересов я готов забыть обидные слова пана подчашего, – со спесивым видом промолвил он, в глубине души радуясь, что дело не дошло до поединка. Куда ему рубиться на саблях, с его-то весом и одышкой! Даже если противником был бы какой-то «книжник», наверное, уже успевший позабыть, как держат оружие…

– Вот и слава Езусу! – с облегчением вздохнув, воскликнул Конецпольский. – Благодарю вас за участие, панове, – произнес он, обращаясь к комиссарам, – а теперь попрошу оставить нас, дабы мы смогли продолжить прерванный совет.

– Однако осмелюсь напомнить ясновельможному пану региментарию, что мы посланы сюда Сеймом, дабы любое ваше решение было согласовано с нами! – тотчас вспыхнул один из комиссаров. – И изгонять нас, как каких-то мальчишек…

Другие поддержали его слова хоть и нестройным, но вполне согласным гулом.

– Когда решение будет принято, мы не преминем ознакомить вас с ним и попросить поддержки! – умиротворяющим тоном произнес Остророг. – Теперь же, панове, не стоит превращать военный совет в чересчур многолюдное сборище! Ибо, хотя quaestiones vero, qui natus est in[35], но quae est in modum…[36]

– Пан подчаший снова начинает?! – не утерпев, вскипел Заславский.

Хмельницкий, усмехнувшись, оторвался от подзорной трубы. Хоть расстояние, отделявшее смотровую площадку одной из башен Пилявицкого замка до шатра, увенчанного штандартом с гербом Заславских, было велико, а все же можно было кое-что разглядеть и разобрать.

– Словно бездомные псы из-за кости грызутся! – весело произнес гетман, обращаясь к Кривоносу. – Жаль, не слышно их лая… И это – магнаты, цвет Речи Посполитой! Стыд, да и только.

– Бог даст, мы их сами загрызем! До косточек белых обглодаем! – прорычал Кривонос, побагровев от ярости. Вид огромного польского лагеря, раскинувшегося по другую сторону узкой речушки Пилявки, действовал на него, как красная тряпка на быка.

– Вот именно это я и хочу сделать, – кивнул Хмельницкий. – Потому и ждал, не обращая внимания на гвалт: «Гетман на ляхов не идет, листы им шлет, струсил или измену замыслил?» Чтобы сами они сюда явились да оказались на невыгодной позиции. Гляди, Максиме: хоть речка и неширока, а берега у нее топкие. Одни болота! Стало быть, их конница завязнет, с ходу не преодолеет. Только один переход через реку и есть – вон та гребля[37]. Да пара бродов, что на днях наши молодцы разведали. Для быстрой атаки, да еще крупными силами, этого мало. К тому же подходы к гребле я велел укрепить валами и окопами… Ну, это ладно! А вот теперь поговорим о деле. Помнишь, как я тебя распекал за нарушение моего приказа? Что ты тогда ответил? «Хоть в самое пекло пошли, только прости».

– Помню, батьку! – торжественно сказал Кривонос, приложив загрубелую ладонь к сердцу. – И не отказываюсь от слов своих!

– Ну, так погляди, какое оно будет, твое пекло! – Хмельницкий указал на небольшой лесок почти напротив замка, по ту сторону Пилявки. – Вон там ты и схоронишься с полком своим. В самый глухой час ночи перейдешь реку вброд, займешь позицию и затаишься в засаде, да чтобы ни одна ляшская душа не увидела и не услышала! И что бы ни случилось – терпи и жди моего сигнала! Когда над вот этой башней взовьется столб дыма – тогда и ударь на врага. Без сигнала – не смей! Понял ли?

– Понял, батьку!

Гетман испытующе поглядел казаку прямо в глаза.

– Гляди у меня, Максиме! Один раз простил я несдержанность твою, хоть большой бедой она могла обернуться. А вот второй раз прощения не будет. На самое опасное дело посылаю тебя, именно – в пекло… Не подведи же!

– Не подведу, батьку, будь спокоен! – перекрестился Кривонос. – Вот только… А ежели дождь будет, да такой сильный, что костра не запалить? Какого тогда сигнала мне дожидаться?

– Ну, ежели в ненастье… – Хмельницкий на мгновение задумался. – Тогда, как подойдет срок, здесь вывесят мое знамя! Уж его-то разглядишь, даже в ливень. После паузы гетман произнес, отчетливо выговаривая каждое слово: —Осознаешь ли, какой опасности подвергаешься? Коли обнаружат ляхи до срока, боюсь, не сносить тебе головы. Я на помощь прийти не успею… Речка помешает с берегами топкими, чтобы им… – Хмельницкий вздохнул, развел руками.

– Что же, коли так, дорого жизнь продам! – прорычал Кривонос, оскалив зубы. – Об одном только буду сожалеть: что не умрет змей Ярема от моей руки! Ведь не явился он сюда, перевертыш, душегуб проклятый… Батьку, ты хоть что-то понимаешь?! Почему так? Ведь не струсил же он, на бога, не струсил!

– Пока не понимаю, – покачал головой Хмельницкий. – Но узнаю непременно! Чует сердце: большую пакость готовит нам Ярема…