кого не требую обходиться самым малым, подобно прославленному Диогену, или вести праведную жизнь, уподобившись святым великомученикам. Homo ex natura est imperfectum![29] Святых в нашем грешном мире можно по пальцам сосчитать, посему я на многое готов смотреть сквозь те же пальцы. Но, як бога кохам, нельзя же понимать выражение et ego enim ferre me[30] настолько буквально! Чем дольше я смотрю на наш лагерь, а особенно на царящие в нем порядки, тем сильнее мои сомнения: понимают ли наши люди, что прибыли на войну, а отнюдь не in a beatus ferias?[31] Повсюду возы и кареты, сервизы и перины, вино – рекой, игра в карты – с утра до вечера, а уж что касается плотского греха… Прости, Матка Бозка! – Он набожно перекрестился.

Сидевший напротив дородный мужчина, облаченный в столь пышные и дорогие одежды, что любой щеголь завистливо вздохнул бы, усмехнулся, скривив полные чувственные губы:

– Высокая образованность пана ведома всей Речи Посполитой, но ради ран Христовых, нельзя ли хоть здесь обойтись без вездесущей латыни?! В конце концов, как правильно заметил пан, мы на войне, а не на ученом диспуте!

– Со всем уважением к пану Заславскому, осмелюсь указать, что латынь – праматерь всех знаний! – вспыхнул Николай Остророг, один из трех региментариев. – Она подобна фундаменту, на коем стоит всякое строение! А ведь любому известно, что bonum fundamentum – bonum et domi…[32]

– На бога, пане, перестаньте! – Владислав-Доминик Заславский-Острожский, махнув пухлой рукой, уселся в кресле удобнее, отчего его необъятное тело заколыхалось, будто густое желе. – Ну, надоело же! Сколько можно?!

– А я не могу понять, чем недоволен ясновельможный пан подчаший[33], – торопливо произнес, обращаясь к Остророгу, чтобы подавить в зародыше начинающуюся ссору, Александр Конецпольский, самый молодой региментарий из этой троицы. – Конечно, если бы нам противостоял опасный и умелый враг, то требовались бы и суровая дисциплина, и всяческие разумные ограничения. Тогда пан был бы совершенно прав! Но кто против нас? Зрадники, быдло! Ну, может, еще пара-другая тысяча татар. Неужто нам бояться этого жалкого сброда?

– Я вижу, что пан великий коронный хорунжий, подобно многим нашим людям, тоже решил, что может разогнать взбунтовавшееся быдло одними лишь канчуками! – нахмурился Остророг. – А между тем недооценка противника, каким бы он ни был, очень опасна! На бога, вспомните, чем закончилась битва при Каннах!

– Пан говорит так торжественно, словно сам в ней участвовал! – ехидно скривился Заславский. – Вот только на чьей стороне?

– Если это шутка, то чрезвычайно неудачная! – побагровевший Остророг начал нервно пощипывать кончик уса, что было признаком сильнейшего раздражения. – Ну а если пан великий коронный конюший в самом деле не знает, когда и меж кем произошла сия битва… Тут мне останется только развести руками и воскликнуть: satur venter non studet libenter![34] Увы, святая правда!

Конецпольский, не сдержавшись, прыснул в ладони.

Теперь уже начал багроветь Заславский.

– Сатур вентер… это же «набитая утроба», так?!

– Точнее, брюхо, – с ядовитой вежливостью ответил Остророг. – Также вместо определения «набитое» можно использовать «сытое», «объевшееся», «обожравшееся», если совсем уж по-простонародному, проше пана…

– Что пан подчаший себе позволяет?! – взревел Заславский, ударив кулаком по столу. Жалобно задребезжала посуда. – Я не только великий коронный конюший, но и староста луцкий, воевода сандомирский! Богатство и слава рода нашего… – от злости у князя перехватило дыхание.

– На бога, не надо так волноваться! – с притворным беспокойством вплеснул руками Остророг. – При дородности его мосьци это может закончиться апоплексическим ударом, упаси Матка Бозка и нас, и всю Речь Посполитую от такого несчастья!

– Оставьте мою дородность в покое!!!

– Панове, панове… – торопливо забормотал Конецпольский. – Держите себя в руках! На нас уже не только шляхтичи, но и слуги с жолнерами оборачиваются… Ох, надо было устроить совет в шатре!

– Я именно это и предлагал, но шатер показался пану великому конюшему коронному, а также старосте луцкому и воеводе сандомирскому слишком душным! – Голос Остророга можно было мазать на ломти хлеба вместо меда. – А может, и слишком тесным, кто знает… – Коронный подчаший с улыбкой скользнул глазами по необъятной фигуре Заславского.

– Сатисфакции!!! – завопил Владислав-Доминик, пытаясь выбраться из кресла и инстинктивно нашаривая рукой эфес отсутствующей сабли.

Гроза собирается долго. Сначала воздух становится душным, неестественно плотным – кажется, что можно его потрогать. Потом постепенно темнеет небо, затягиваясь мутно-серой пеленой. Вслед за этим наползает зловещая чернота, издалека доносятся приглушенные раскаты… А вот потом уже небо вспарывает первая ослепительная молния и начинается ливень.

Что Анжела не в духе, я почувствовал задолго до объяснения, больше напоминающего бурную супружескую сцену. Но, признаюсь честно и откровенно, не придал этому особого значения. Скучно женщине. Жара допекает. Развлечений – ноль. С Агнешкой наверняка уже все секреты обсудили много раз… Понятно, даже жалко, но что я могу поделать? Раз уж перенеслись почти на четыре сотни лет назад, нужно смириться. Тем более дел у мужа по горло… В конце концов, домашней работой не перегружена, есть служанки! Будь довольна тем, что есть, радуйся жизни.

Моя благоверная радоваться вовсе не собиралась. В тот вечер я почувствовал это сразу. Женщины, знаете ли, умеют говорить… даже когда молчат. А молчание Анжелы было таким красноречивым!