– Прости, любимая, но ты знала, за кого выходишь. Для спецуры невыполнимых задач нет – раз. Но именно поэтому она обещаниями не разбрасывается – два. Не упрямься, объясни, в чем дело!

Анжела резко отодвинулась, отвернулась. Судя по обиженному сопению, молодая жена всерьез раздумывала, не устроить ли сцену в брачную ночь. Но все-таки здравый смысл взял верх.

– Андрюша, ты знаешь мое прошлое…

– Мне наплевать на него! – со всей искренностью и страстью воскликнул я.

– Подожди, не перебивай… – ее голос нервно завибрировал. – Да, я была дрянью. Подстилкой. Содержанкой. Но это все осталось там, в нашем мире… Клянусь всем, что мне дорого, я люблю тебя одного. И буду любить, пока жива. И ни один мужик, кроме тебя, ко мне не прикоснется. Но если вдруг… уж не знаю, каким чудом или колдовством… Дай слово, что тогда убьешь меня!

Хорошо, что меня не видели мои ребята… Нет, божественно красивая голая блондиночка рядом с их командиром привлекла бы, конечно, их внимание, но лишь в пределах допустимого и естественного мужского интереса. А вот растерянная, недоумевающая командирская физиономия точно ввергла бы в ступор.

– Ну?! – нетерпеливо воскликнула Анжела.

«Не запрягла еще, не нукай!» – пришла в голову старая-престарая фраза. Естественно, там и оставшаяся. Про тупость военных не зря ходят анекдоты, но в спецуре все- таки дураки не водятся. Потому что не выживают… Экзаменатор-то больно суровый, а шанса на пересдачу может и не быть.

Вместо этого я привлек ее к себе, нежно поцеловал ушко, тихо выдохнул:

– Даю слово… Убью… – И после короткой паузы добавил чуть различимым шепотом: – Его!

– А меня?! – вскинулась было моя лапушка, но ее протестующий возглас был тут же погашен…

– А тебе – надеру задницу! А потом надену пояс верности! И под арест! На хлеб и воду!.. – с притворной свирепостью рычал я, покрывая страстными поцелуями ее тело.

«Глаза бы мои не смотрели… – простонал противный голос. – Сексуальный маньяк, ей-богу! Второй Гришка Распутин нашелся!..»

– Я тебе такой пояс покажу… – шептала женушка, закрыв глаза и лихорадочно гладя мое лицо, волосы, шею. – Домострой развел, блин… Да я тут борьбу за равноправие начну… Мы вас, мужиков, в ежовые рукавицы… А-а-а… Мой любимы-ы-ыййй…

Степке Олсуфьеву, худородному новику, и в страшном сне не могло померещиться, что он рискнет повысить голос на думного дьяка. И впрямь – не рискнул. Хоть искушение было диавольское.

– Григорий Васильевич, батюшка… – чуть не плакал Степка, умоляюще глядя на главу Посольского приказа и нетерпеливо ерзая с ноги на ногу, точно чувствовал позыв к малой нужде. – Христом Богом молю – дозвольте! Дело-то первостепенной важности! Объявился подлец Андрюшка наконец-то! Петр Афанасьич весь уж исстрадался, этого известия дожидаючись…

– Нет, и не проси! – отрезал, сдвинув брови, думный дьяк. – Сам знаю, сколь важно дело, и Астафьева зело уважаю. А только порядок есть порядок. Выносить письма иль иные документы из Приказа без повеления великого государя нельзя. Сделай список[13] и беги с ним к Петру Афанасьичу, порадуй. – Видя, что новик от отчаяния вот-вот расплачется, смягчился, заговорил успокаивающе: – Сам помысли, велика ли беда от столь малого промедления? Ждали долго, получасом больше, получасом меньше… А ежели поспешишь, так еще скорее управишься.

По-отечески положил руку на плечо новику, после чего кивнул: ступай, мол, и без тебя дел хватает. Не отвлекай.

Вот и пришлось Степке переписывать письмо, пришедшее из канцелярии гетмана Войска Запорожского… Весь извелся, чуть клякс не насажал: руки-то тряслись от нетерпения и жгучей обиды. Хорошо ему, старому пню (Степка, по свойственной молодежи привычке, скопом зачислял всех мужей старше тридцати пяти годов в старики), рассуждать: погоди, мол, еще немного! Каких-то полчаса, подумаешь! Да тут каждая лишняя минута адовы муки приносит…

Ясное дело, и строки вышли кривоватые, и несколько раз ошибся, херить[14] пришлось. Ну да ничего, авось Петр Афанасьич в вину не поставит. Спешка-то ради благого дела была!

Кое-как закончил список, торопливо посыпал песочком, стряхнул. Чуть ли не бегом домчался до подьячего, воротил драгоценное письмо, выскочил во двор. И там уж, не сдержавшись, крикнул во все горло:

– Коня мне! Живо! Дело государево!

Свадьба была устроена наспех, чуть ли не тайком, и самым скромным образом, что вызвало большое неудовольствие ясновельможного: невместно, мол, его первому советнику так принижать и себя, и свою невесту! Это же невольно бросает тень и на самого князя! Мне стоило немалых усилий убедить Иеремию, что самому очень жаль, но так будет лучше: ни к чему привлекать к моей скромной персоне лишнее внимание, время еще не пришло… Пока мне лучше оставаться в тени, и моей суженой – тоже. Князь в конце