– Тише, Лео! – попросил художник, вытирая платком выступивший на морщинистом лбу пот. – Не так быстро! Спешка важна лишь при ловле блох.

Я кивнул и постарался расслабиться. Шарль не раз зарекался работать со мной из-за чрезвычайно развитого воображения и как-то даже взялся обучить основам рисования, но ничуть в этом не преуспел. Рисовал я из рук вон плохо.

– Проклятье! – выругался вдруг художник и сорвал с мольберта лист, на котором карандашные линии начали складываться не в овал лица, а в непонятные тени. – Лео, не отвлекайся!

Я подавил обреченный вздох и уставился в небо, но это не помогло, и следующий лист оказался испорчен так же, как и первый.

– Лео! – Рисовальщик с раздражением отложил затупившийся карандаш и взял новый. – Ты сам-то понимаешь, что именно хочешь от меня получить?

– Сейчас, сейчас! – Я развернул газету и уставился на зернистый фотоснимок с похорон дирижера. Точнее, на одну из фигур с размытым овалом бледного лица. – Так лучше?

Шарль ничего не ответил и быстрыми уверенными движениями принялся набрасывать портрет. Провозился минут пять, затем откинул со лба волосы и сказал:

– Это все, что я смог из тебя вытянуть. Ты удивительно не собран сегодня, Лео.

– Не сказал бы, – возразил я, разглядывая карандашный набросок. – Просто удивительно…

– Не похоже? – удивился рисовальщик.

– Похоже, – успокоил я его. – Но глаза…

Глаз не было, вместо них чернели пятна частой-частой штриховки.

И это даже немного пугало.

– Это все – в твоей голове, – напомнил Шарль.

Я поднялся со стульчика, отцепил лист от мольберта и, аккуратно сворачивая его в трубочку, спросил:

– Как идут дела?

– Не жалуюсь, – ответил художник, достал перочинный ножик со сточенным лезвием и начал править им затупившийся карандаш. – Ты не поверишь, сколько людей жаждет запечатлеть на бумаге свои кошмары и любовные фантазии.

– Серьезно? – Я и сам намеревался попросить Шарля нарисовать портрет Елизаветы-Марии – дочери главного инспектора, разумеется, но после этих слов решил от подобной просьбы воздержаться.

– Некоторые просто хотят поделиться своими фобиями, – многозначительно заявил художник. – Понимаешь, о чем я?

– Понимаю.

Люди зачастую не умеют справляться со страхами, те разъедают их души и рвутся наружу. Простаки надеются на помощь, а вместо этого нарываются на циничных пройдох, для которых чужие фобии – хлеб насущный. Такие если чуют слабость, то не останавливаются, пока не высосут человека досуха.

Сам я старался держаться от чужих страхов подальше. Получалось не всегда.

– Благодарю за помощь, – похлопал я художника по плечу.

– Обращайся, – предложил Шарль, не переставая затачивать карандаш.

– Обязательно.

Сунув скрученный в трубку портрет под мышку, я сошел с моста и почти сразу наткнулся на бородатого дядьку, который размеренно крутил над жаровней трдло. Не удержался и купил у него пару завитых в кольца горячих сдобных булок, посыпанных сахарной пудрой и корицей, вернулся к статуе Микеланджело и протянул одну из них слепому рисовальщику.

– До сих пор без ума от сладкого? – усмехнулся художник, принимая угощение.

– Ну да, – подтвердил я и отправился опрашивать потенциальных свидетелей.

Полицейская карточка – универсальная отмычка; этот немудреный документ способен открыть практически любые двери. И одновременно полицейская карточка – это страшное пугало языческих праздников, начисто отбивающее у людей память и желание говорить.

Хочешь узнать от свидетеля что-то полезное – либо запугай его до полусмерти, либо задавай правильные вопросы.

И задавать эти самые правильные вопросы тоже следует правильно. Глупо спрашивать человека, не встречал ли он в гостях у своего ныне покойного знакомого некую личность, если дело было пару месяцев назад, этой самой «личности» он представлен не был, а описание внешности ограничивается парой стандартных фраз.

Другое дело – портрет. Люди зачастую куда более наблюдательны, чем представляется даже им самим. Многим достаточно