Усевшись на ступеньки перехода через забор, я попыталась избавиться от неприятной мысли — и меня одолели еще более неприятные. Разве правильно поступил Саймон? Он ведь любит Роуз. Или он из тех мужчин, которые считают, что ни одна девушка не откажет ему в поцелуе? Нет худшего мучения, чем плохо думать о Саймоне! Но я себя долго и не мучаю.

А ведь ничего ужасного в его поцелуе не было. Возможно, тому виной тоска по Роуз, хоть он и уверял в обратном. По-моему, американцы вообще относятся к поцелуям легко и просто! Мисс Марси однажды давала мне американские журналы. Там на каждой странице целующиеся парочки, даже среди объявлений о продаже велосипедов. Наверное, американцы готовы расточать ласку направо и налево.

Вот если б меня поцеловал Нейл, я бы не удивилась. Мне бы и в голову не пришло, будто он серьезно влюблен! Но Саймон — человек другого сорта. Хотя… А вдруг он решил, что я жду поцелуя? Может, я сама его подтолкнула? Неосознанно. Какой стыд! Лучше умереть! Зато Саймон вновь предстал в выгодном свете — вроде бы поцеловал меня по доброте душевной.

— Не расскажет он Роуз о поцелуе. И смеяться не станет, — неожиданно сказала я вслух сквозь шум дождя. — Ничего дурного он не сделал — неважно, из каких побуждений. Однозначно не из плохих. Если любишь человека, значит, ему веришь.

Я встала и пошла домой. Несмотря на проливной дождь, мне было тепло.

Слабое утешение согревало меня весь вечер, но на следующее утро исчезло без следа. Нет ничего хуже первых минут бодрствования — не успел открыть глаза, а на сердце уже невыносимая тяжесть. За день мне обычно удается ее сбросить; лучший помощник здесь еда, как бы неромантично это ни звучало. Чем сильнее горе, тем я ненасытнее. Еще помогает сон. Никогда не думала, что сон — удовольствие! А теперь считаю минуты до отбоя. Самый прекрасный миг — ожидание сна в темноте: можно, отогнав печаль, спокойно поразмышлять о Саймоне. Днем я тоже частенько дремлю.

Да, человек, страдающий от неразделенной любви, с аппетитом ест и сладко спит! Наверное, это ненормально? Я — чудовище? А все-таки я несчастна и влюблена, хотя меня постоянно тянет к бутербродам и в кровать.

Еще я позволяю себе неслыханную роскошь — плакать. Слезы меня чудесно умиротворяют. Правда, трудно выкроить для этого время: следы плача нескоро сходят с лица. Утром рискованно — нужно нормально выглядеть к моменту встречи с отцом за обедом; после обеда тоже никак — к пяти возвращается Томас. Удобнее всего ночью, перед сном, но тратить на слезы самые счастливые минуты жалко. Лучшие «рыдательные» дни — когда отец уходит в библиотеку Скоутни.

В среду, в первую неделю ненастья и горя, я отправилась навестить викария: вдруг в его обширной коллекции классической музыки есть пьеса «Овцы могут спать спокойно»? Дождь временно прекратился, но погода стояла холодная, сырая. Истерзанный стихией пейзаж напоминал мою измученную душу. Я собиралась вести себя осторожно, чтобы викарий ни о чем не догадался, но, шлепая по раскисшей годсендской дороге, вспомнила Люси Сноу из романа Бронте «Городок». Может, и мне станет легче, если кому-то откроюсь?

Исповедовать викарию не положено по сану, и вообще, все во мне бунтовало против признаний постороннему человеку — священнослужителю или кому иному. Однако внутренний голос подсказывал, что страдальцу, вроде меня, не помешала бы помощь Церкви. А ведь в прежние счастливые дни Церковь меня не интересовала. Имею ли я право на нее рассчитывать? Нельзя ведь получить страховку, если не платил взносы.

Викария я застала за работой. Кутаясь в лохматую меховую полость, он писал черновик проповеди. Обожаю его кабинет! Вся комната обшита старыми зелеными панелями, только одна стена от пола до потолка загорожена книжными полками. Куда ни глянешь, везде чистота и порядок. Экономка старается.

— Черновик удался! — просиял викарий. — Теперь можно отложить работу и развести огонь.

Скоро в камине весело затрещали, заискрились дрова; от одного вида пламени поднималось настроение.

Викарий с сожалением заметил, что пьесы «Овцы могут спать спокойно» у него, видимо, нет, и предложил самой просмотреть пластинки.

Большая часть пластинок хранится в старых альбомах из телячьей кожи — викарий приобрел их на распродаже в одном поместье. От них пахнет плесенью, и качество печати отличается от современного; каждой пластинке предшествует искусно украшенная страница. Переворачивая листы, невольно думаешь о людях, когда-то смотревших этот же альбом, даже будто становишься ближе композиторам; мне, например, нравится представлять, что Бетховен умер совсем недавно.

Вскоре я наткнулась на «Воздух» из «Музыки на воде». Увы, Гендель уже не представлял для меня особой ценности. Баха так и не нашла.

Перелистывание старых альбомов успокаивало: когда мысли заняты прошлым, настоящее кажется чуть менее реальным. Викарий тем временем принес печенье и мадеру. Никогда прежде не пробовала мадеру. Понравилось. Не столько вкусом, а как часть антуража: словно бы я, точно в старом романе, наношу утренний визит. На миг я взглянула на себя со стороны: «Бедняжка Кассандра! Ей уже не оправиться. Чахнет на глазах!»

Мы поговорили о Коттонах, о Скоутни, о чудесных перспективах и о том, как мы рады за Роуз. Викария очень заинтересовал рассказ о праздновании дня летнего солнцестояния с Саймоном — прямо засыпал меня вопросами! А потом мы переключились на религию. Странно! Викарий редко затрагивает эту тему. Я имею в виду, общаясь с нашей семьей, а не в своей повседневной жизни.

— Ты бы уделила внимание духовной жизни, — сказал он. — Уверен, тебе понравится.

— Разве я не уделяла ей внимания? — удивилась я. — В церковь ходила. Только как-то… не трогает.

Рассмеявшись, он сказал, что на меня иногда оказывали пагубное влияние, о чем ему известно.

— Но податливость человека зависит от крепости иммунитета. Полезно заглянуть в церковь, когда, к примеру, морально измучен.

Мне вспомнились размышления по пути в деревню.

— Нечестно бегать в церковь, когда приключилось несчастье, — как можно беспечнее возразила я.

— Напротив, нечестно — не бегать… Лучшего момента приобщиться к вере и не придумать.

— Вы имеете в виду, «дошедший до крайности доходит до Господа»?

— Именно. Но крайности бывают разными. Непомерная радость обращает человека к религии почти так же часто, как непомерное горе.

Я сказала, что никогда об этом не думала. Викарий подлил мне мадеры.

— Кстати, религия может войти в жизнь человека, когда он ищет утешение в музыке, поэзии или ином виде искусства. Для меня она — величайшее из искусств. Религия — это общение, к которому остальные виды искусства только стремятся.

— A-а, вы подразумеваете общение с Богом…

Он вдруг хрюкнул от смеха, даже подавился мадерой.

— Что тут смешного? — растерянно спросила я, пока он утирал слезы.

— Полнейшая безучастность твоего тона. Ты говоришь так, словно Бог — олицетворение долгой сырой недели… несомненно, посланной нам в испытание. — Викарий мельком взглянул на окно. Вновь стеной лил дождь, сад за мокрыми стеклами превратился в мутное зеленое пятно. — Как же умная молодежь избегает любого упоминания о Всевышнем! Его имя вызывает у них скуку и пробуждает чувство превосходства.

Я попыталась объяснить свою точку зрения.

— Понимаете, когда перестаешь верить в пожилого джентльмена с бородой… Дело в самом слове «Бог», его повторяют слишком часто. Оно превратилось в набор звуков.

— Считай, это стенографический значок. Обозначение места, откуда мы явились, куда мы идем и в чем вообще смысл жизни.

— А религиозным людям открывается смысл жизни? У них есть ответ к загадке?

— Иногда они улавливают легкий запах…

Улыбнувшись друг другу, мы выпили еще мадеры.

— Полагаю, церковные службы для тебя тоже набор звуков, — продолжил викарий. — В общем-то, могу это понять. Они подходят людям опытным. Они сплачивают прихожан. Но, по-моему, их главная задача — укрепить церкви. Вроде как обкуривают трубки, знаешь? И если человеку нерелигиозному потребуется утешение в религии, я посоветовал бы ему посидеть в пустой церкви. На скамье, не на коленях. Просто сидеть и слушать. Не молиться. Молитва — дело сложное.