И оказался прав. Едва заиграла музыка, я тут же вспомнила пьесу. Девочка в школе исполняла ее на концерте. Очень красивое произведение! И граммофон звучал чудесно: словно кто-то действительно играет на рояле, только намного лучше исполнителей, которых мне до сих пор приходилось слышать. Запись поменялась сама. Саймон подвел меня к граммофону, чтобы показать перестановку пластинок, а потом рассказал о следующей пьесе «Затонувший собор»: звеня колоколами, затонувший собор всплывает из глубин моря и снова уходит под воду.

— Теперь вы понимаете, почему я сказал, что Дебюсси смог бы отобразить в музыке окутанный дымкой замок? — спросил Коттон.

Третье произведение называлось «Лунный свет на террасе». Любоваться фонтанами под эту музыку было особенно чудесно — в ней тоже звенели фонтанные струи.

— О-о, вижу, Дебюсси вас покорил, — улыбнулся Саймон. — Хотя, вероятно, вы из него вырастете. Вы из тех девочек, у которых со временем пробуждается любовь к Баху.

Я призналась, что в школе терпеть не могла Баха. Как-то я разучивала его пьесу, и мне казалось, будто меня бьют по голове чайной ложкой. Музыкой я занималась недолго; когда мне исполнилось двенадцать, у нас закончились деньги на частные уроки.

— Сейчас я найду Баха, который вам понравится!

Он вновь зажег свечу и начал перебирать пластинки. Граммофон уже смолк. Подойдя к шкафу, я стала просматривать обложки. Даже читать имена композиторов — такое удовольствие!

— Постепенно вы все их послушаете, — пообещал Саймон. — Что бы показать вам современное? Жалко, Роуз к музыке равнодушна.

Я удивленно подняла на него глаза.

— Да она обожает музыку! И играет намного лучше меня. И поет!

— Но все-таки настоящей любви к музыке у нее нет, — убежденно ответил он. — Я водил Роуз на концерт. Судя по несчастному выражению лица, она умирала от скуки. А! Вот и ужин!

Ужин принесли на серебряном подносе. Накрыв небольшой столик кружевной скатертью, дворецкий поставил передо мной суп-холодец, холодного цыпленка (грудку!), фрукты, вино… и лимонад — на случай, если мне не понравится вино (понравилось).

Саймон попросил слугу зажечь свет, и тот со свечой в длинном держателе обошел все хрустальные бра. Ни дать ни взять восемнадцатый век!

— Не хочу проводить сюда электричество, — объяснил Коттон.

Дворецкий разлил по бокалам вино, и Саймон его отпустил. Слава богу! Если б слуга остался ждать посуду, я бы проглотила ужин, не разжевывая, в один присест. Кстати, зовут его Грейвз. Так и не смогла себя пересилить и, как полагается, небрежно называть дворецкого по фамилии.

Наконец Коттон отыскал нужную пластинку.

— Только ее поставим позже. Грызть под Баха цыпленка — кощунство!

Он включил какую-то танцевальную музыку и, убавив звук почти до минимума, сел со мной за столик.

— Расскажите, как там Роуз, — спохватилась я. Такая эгоистка! Не задала за вечер ни единого вопроса о сестре!

Саймон рассказал о походах по магазинам, о том, как Роуз везде восхищаются.

— И Топаз, конечно, восхищаются. Да и моя мать хороша. Словом, когда они втроем куда-то выходят, это… что-то невероятное!

Я предложила взять в компанию меня, чтобы немного сбить ажиотаж вокруг прекрасного трио. И тут же пожалела о своем замечании: будто напрашиваюсь на комплимент.

Коттон, засмеявшись, велел мне не глупить.

— Вы намного прелестнее, чем это дозволено девушке вашего ума. Откровенно говоря… — В его голосе сквозило легкое изумление. — … вы очень хорошенькая.

— Возможно, когда Роуз нет поблизости, я и правда слегка хорошею.

Он снова засмеялся.

— Нет, сегодня вечером вы удивительно очаровательны.

Саймон поднял за меня бокал, как однажды поднимал за Роуз. Щекам стало жарко, и я поспешила сменить тему:

— Вы в последнее время написали что-нибудь новое?

Он признался, что начал критическое эссе о нашем отце, но никак не может его закончить.

— Просто нельзя проигнорировать его нынешнее бездействие. Вот если б слегка намекнуть, что он над чем-то работает…

И я чуть не выдала своих тайных надежд! В последний миг передумала. Не хотелось описывать более чем странное поведение отца: чтение детских сказок, интерес к старой тарелке с ивовым узором… Ну как такое вслух произнести? Поэтому я, не перебивая, слушала рассказ Саймона об эссе; все это явно было выше моего понимания. Он невероятно умен!

Когда я расправилась с вкуснейшим цыпленком, Коттон почистил мне персик. Поразительная удача! Сама бы я в жизни так красиво его не разделала, только испортила бы. А какие у Саймона руки! Очень, очень красивые. Понятно, почему Топаз однажды сказала, что все в нем гармонично. Линия широких плеч под белой шелковой рубашкой (пиджак он снял) прекрасно сочетается с линией подбородка. Умница Роуз, что заставила его побриться!

Пока Саймон сосредоточенно резал фрукты, я мысленно рисовала его портрет, точно зная, как вычертить уголки бровей, изгиб плотно сжатых губ… Каждый мазок я ощущала на себе: на лице, плечах, руках, пальцах; даже выводя складки рубашки, кожей чувствовала шелк. Но готовой картины внутренним взором так и не увидела. Видела лишь Саймона в мерцающем сиянии свечи — как он есть, из плоти и крови.

Я съела персик и допила вино; с последними глотками совпали первые аккорды восхитительной мелодии.

— Что это?

— Это? По-моему, «Возлюбленная», — ответил Саймон. — Хотите потанцевать? А потом я отвезу вас домой.

Он сделал звук громче и подошел ко мне. Я немного занервничала: ни разу не танцевала со старшим Коттоном. И с Нейлом так тяжело давались движения…

Удивительно! Танцевать с Саймоном оказалось куда проще! Он держит тебя свободнее, естественнее — сразу чувствуешь себя легкой и грациозной. Тревога исчезла, ноги несли меня сами. А ведь Нейл старался, помогал подстроиться под свой шаг, практически силой тянул. Со стороны Саймона не ощущалось ни малейшего давления.

«Возлюбленная» была последней в стопке пластинок. Когда мы в очередной раз поравнялись с граммофоном, композиция закончилась. Повисла тишина. Не убирая руку с талии, Коттон включил музыку заново и молча повел дальше. Честное слово, за весь танец ни словом не перекинулись! По-моему, я даже ни о чем не думала, а беспечно наслаждалась каждым движением.

Граммофон опять умолк.

— Спасибо, Кассандра, — с улыбкой произнес Саймон, не расцепляя рук.

Я тоже улыбнулась.

— И вам спасибо. Это было чудесно.

Тут он наклонился и поцеловал меня.

Что же я тогда почувствована? Вспоминаю, вспоминаю — тщетно… Наверняка удивилась. Хотя никакого удивления не помню. Помню лишь бескрайнее счастье: в душе, в сердце… Оно растекалось по венам, согревало, точно солнечный плащ, окутавший меня днем на вершине башни. Помню и темноту. Темнота всегда возвращается одновременно с воспоминанием о счастье. Я вдруг отстраняюсь — не только от Саймона, но и от самой себя. Две фигуры в озаренном свечами павильоне мне чужие.

Хорошо помню смех Саймона. Добрый, ласковый. Но меня он напугал.

— Вы удивительная девочка, — проговорил Коттон.

Я спросила, что он имеет в виду.

— Только то, что вы хорошо целуетесь. — И шутливо добавил: — Наверное, у вас богатый опыт.

— Я никогда прежде не целовалась… — И тут же пожалела о признании. Не целовалась, а на его поцелуй ответила? Он ведь догадается, как много это для меня значит!

Вырвавшись, я бросилась к дверям. Мне хотелось только одного — скрыть свои чувства.

— Кассандра! Постойте! — Он схватил меня за руку уже на пороге. — Простите, простите меня, ради бога! Мне следовало понять, что вы против…

Не догадался. Решил, что я рассердилась. Кое-как мне удалось взять себя в руки.

— Глупости, Саймон! Не была я против…

— Да, мне тоже так казалось… — В его взгляде мелькнули тревога и растерянность. — Господи, но почему вы вдруг кинулись к выходу? Я вас напугал?

— Нет, конечно!

— А почему тогда убежали?

Как бы правдоподобно объяснить свое поведение?