Всегда и всюду на языках был этот Нэйф. Как же Гаоте надоели рассказы о святом сыне Арданы, который однажды обнаружил невосприимчивость к магии, а впоследствии удивительную терпимость к боли… Особенное отвращение вызывали поучения наставника Бейда. Когда он брал в руки наставления Священного Двора, у Гаоты начинало ломить виски и мутить в животе. Мало того, что она уже знала все притчи о святом Нэйфе наизусть, так Бейд еще и зачитывал их приторным голосом, повторяя те места, в которых описывались мучения несчастного, раз за разом, словно смакуя их сладость. Вот уж кто бы не преминул спеленать всех своих слушателей и привязать их на колеса целого обоза… Наверное, точно бы расплакался от умиления!

– Ешь, Гаота, – услышала девчонка голос Глумы. – У нас мало времени.

Гаота кивнула, ухватилась за ложку и принялась набивать живот, не чувствуя вкуса пищи. Даже головная боль, которая в городе снова запустила пальцы в ее голову, уже не казалась ей столь важной. Боль была подобна жару от огня, в котором сгорают близкие. Хотя где ее близкие? Давно уже мертвы. Но отчего ей кажется, что их смерть длится и длится? А может ли она назвать своими близкими Юайса и Глуму?

Гаота захлопала глазами и покосилась на соседей по столу. Юайс сам посмотрел на Гаоту, словно собирался ей что-то сказать, но не сказал ничего. Глума, как и Гаота, явно была погружена в свои мысли, хотя и не позволяла себе расслабиться, то и дело оглядывала едоков, которых, впрочем, было немного.

Трапеза не затянулась, вскоре троица заняла места в седлах и почти мгновенно добралась до близкой ярмарочной площади, где Юайс велел спешиваться, поручать лошадей дозорным, которые уже ждали своих подопечных, и не отставать от него. Сказав это, он двинулся к разноцветным шатрам, собираясь нырнуть в один из торговых рядов.

– А сюда нам зачем? – поинтересовалась Гаота, глотая слюну от блеска леденцов и запаха вываренных в меду орехов.

– Мне нужна дудка, – объяснил Юайс. – Или хорошая свистулька.

– Зачем? – нахмурилась Глума. – Опасное это дело – свистульки. Ваш усмиритель вчера досвистелся.

– И даже не почувствовал, что я излечила ему руку, – грустно заметила Гаота.

– Еще бы он почувствовал что-то, выпив целый кувшин вина, – улыбнулся Юайс. – Ничего, зато будет удивлен, если захочет поковырять в носу «больной» рукой. Он славный парень, кстати.

– Я заметила, – кивнула Глума. – Веселый. Иногда. Ваш судья тоже не мерзавец, но его что-то гнетет.

– То же самое, что и меня, – заметил Юайс. – Смотри-ка, стражник правильно сказал: вот и дудки, барабаны, бубны и даже всякая струнная неразбериха. Есть возможность продолжить наше бытие с музыкой.

– Я в ней не сильна, – призналась Глума.

– И я, – вздохнула Гаота. – Хотя я и не бралась.

– А я вот возьмусь, – пообещал Юайс и принялся донимать низкорослого торговца, требуя выложить на прилавок все дудки и свистульки, что у того есть. Лысоватый снок сначала обрадовался, предположив, что высокий незнакомец в мантии Священного Двора собирается скупить у него едва ли не все трубы, но потом скис и принялся причитать, что торговли в этом году совсем нет, а между тем уже через три дня начинается шествие в Тимпале, и одновременно на целый месяц открывается для торговли и радости главная площадь Граброка. Но не хотят радости жители города, не хотят.

– Тяжелый год, трудные времена, – кивал Юайс и поочередно дул во все дудки, рожки и свистульки, отодвигая в сторону те, что ему не подходили точно, и откладывая те, над которыми еще предстояло подумать. Когда дудок осталось с десяток, Юайс еще по разу поочередно дунул в каждую из них и с удовлетворением остановился на одной, заплатив лавочнику не торгуясь и набросив сверху к радости того пару медных монет.

– Знакомый звук, – прищурилась Глума.

– Почти, – кивнула Гаота.