Не знаю, что там, но не появляется тут, хотя прибегал вчера. Мором его кличут. А вот мать его погибла. Лет десять назад; считай, что и не нянчила сына. Младенцем еще был. Темная история. Пошла в лесок за грибами и ягодами. Вот так же, по осени. Да попалась на волков. Говорят, обезобразили ее так, что Линкс хоронил ее в закрытом гробу. На северном погосте ее могила. Легко найти. Знак на ней. Кованый. Ты ведь понял меня, палач?
Чуид так и сидел за столом, только лампа напротив него моргала, застилая копотью лицо. Дойтен подошел поближе, прислушался к чуть слышному дыханию, покачал головой, звякнув мечом, присел, протянул руку и осторожно поправил фитиль. Чуид открыл глаза.
– Странная поза для утреннего сна, – заметил Дойтен. – Монашка, я смотрю, уползла уже куда-то? Позавчера тут этот травник, как его… Бас, спал под вечер. Сегодня ты.
– Я не сплю… – прохрипел Чуид, и из уголков его рта потекла кровь.
– Кач, Брог! – зарычал Дойтен на весь трактир.
Только через час он наконец освободился, когда почти брыкающегося Чуида отнесли в его комнату, где тот поклялся, что и шага не сделает за порог трактира, пока здоровье не вернется в его тело. На все же вопросы Дойтена относительно помощи Тине или утреннего визита страшного человека только пожимал плечами и отрицательно мотал головой. И только когда усмиритель уже отправился к выходу, проговорил негромко, но четко:
– Спасибо тебе, добрый человек, – и добавил: – Но каждый должен заниматься своим делом.
Дойтен с трудом удержался, чтобы не плюнуть на пол тут же, спустился вниз, опрокинул еще один кубок вина и зашагал в город так же, как и вчера. Правда, в другую сторону и без сопровождающего.
– Все меня учат, – бормотал он под нос. – Дойтену уже за пятьдесят, а они все еще учат меня и учат. Что нужно сделать, чтобы учить меня перестали? Голову потерять? Дождетесь! Святой Нэйф меня поймет, дождетесь!
Монашку он обогнал на полпути к ярмарочной площади. Она брела, пошатываясь из стороны в сторону, как древняя старуха. Обогнав ее, Дойтен обернулся. Монашка прижимала к лицу окровавленный платок.
– Помочь? – нахмурился усмиритель.
– Иди давай, – отмахнулась монашка. – Тоже мне… судья нашелся.
«Почему судья?» – не понял Дойтен и пошел дальше.
Глава 12
Гаоте снилось, что она лежит на постели из лапника и, как три года назад, ее обнимает Глума. Сквозь ветви елей проникают лучи утреннего солнца, гудит над ухом комар, невдалеке всхрапывают лошади. Колан ломает хворост о колено, чтобы разжечь костер. Юайса не видно, а Глума обнимает Гаоту. Но ее рука очень тяжела. И пальцы на этой руке – не пальцы Глумы. Это пальцы, которые привыкли убивать. Душить. Раздирать на части. На них серые кольца. Под ногтями запекшаяся кровь. И, выворачиваясь под тяжелой рукой, Глума смотрит за спину и видит ухмыляющееся лицо Нэмхэйда…
– Проснулась?
Лицо Глумы была встревоженным, хотя она и улыбалась.
– Что случилось? Приснился страшный сон? Ничего, явь все равно страшнее. Приводи себя в порядок, одевайся быстрее. Осенний день длиннее зимнего, но все же короток. Нам нужно будет проехаться кое-куда, и ты поедешь с нами.
– С кем «с нами»? – спросила Гаота, плескаясь у лохани с водой.
– Ты, я и Юайс, – сказала Глума, застегивая пояс. – Конечно, перекусим, но утренней разминки, которой тебя истязает Юайс, не будет.
– Ты вчера сказала, что он… – Гаота замялась. – Что он уже… старый. Ну, если он нашел тебя девчонкой и сделал тем, кто ты есть?
– Он не старый, – улыбнулась Глума. – Он долгоживущий. Но и его тоже однажды ждет старость и немощь. Этого могут избежать только боги. А он не бог.
– Точно? – усомнилась Гаота.
– Поверь мне, – рассмеялась Глума.
– А можно с ним поговорить об этом? – спросила Гаота.
– Послушай, – Глума обняла Гаоту за плечи. – Тебе сколько? Уже четырнадцать? Будет через полгода? Он уже предлагал тебе быть для тебя отцом, братом или другом?
– Да, – надула губы Гаота, надевая на шею мантию Священного Двора. – Но я выбрала, чтобы он был моим другом.
– Я тоже, – улыбнулась Глума. – И ты знаешь, он ведь и в самом деле стал моим другом. Может быть, мне хотелось, чтобы он стал кем-то
