театр которого она впоследствии перешла от Корша, - смотрел пьесы с ее участием. Той простоты в отношениях, как между нами с ним, - с ней у него не было. Шел в некотором роде флирт. Я помню, как она тогда играла индусскую драму "Васантасена", где героиня с голубыми цветами лотоса за ушами становится на колени перед своим избранником и говорит ему: "Единственный, непостижимый, дивный..." И когда А.П. приезжал и входил в синюю гостиную, Л.Б. принимала позу индусской героини, кидалась на ковре на колени и, протягивая к нему тонкие руки, восклицала: "Единственный, великий, дивный..." и т.п. Отголоски этого я нашла потом в "Чайке", где Аркадина становится на колени перед Тригориным и называет его единственным, великим и т.п. Отразились в "Чайке" и роли ее - "Дама с камелиями", "Чад жизни"...{32} Но дальше поверхностного сходства не пошло.

На чтение собралось много народу, обычная наша профессорско-литературная компания. Был и Корш, считавший Чехова "своим автором", так как у него была поставлена первая пьеса Чехова "Иванов". И он, и Яворская очень ждали новой пьесы Чехова и рассчитывали на "лакомый кусок". Я помню то впечатление, которое пьеса произвела. Его можно сравнить с реакцией Аркадиной на пьесу Треплева: "Декадентство"... "Новые формы?" Пьеса удивила своей новизной и тем, кто, как Корш и Яворская, признавали только эффектные драмы Сарду и Дюма и пр., - понравиться, конечно, не могла, как впоследствии не понравилась и толстосумной публике левкеевского бенефиса{33} в Петербурге... Помню спор, шум, неискреннее восхищение Лидии, удивление Корша: "Голуба, это же не сценично: вы заставляете человека застрелиться за сценой и даже не даете ему поговорить перед смертью!" и т.п. \248\ Помню я и какое-то не то смущенное, не то суровое лицо Чехова. Эту пьесу, конечно, понял и показал нам по-настоящему только Художественный театр несколько лет спустя{34}.

Мое впечатление тоже было смутным. Уже первые фразы монолога Нины, помню, произвели сильное впечатление... "словом, все жизни, все жизни, все жизни - свершив печальный круг - угасли". У меня сжало горло, и мне на минуту показалось, что в синей гостиной повеял откуда-то издали ветер...

Монолог взволновал меня, а многие увидали в нем только "насмешку над новой литературой...". Мне казалось, что пьеса потому нравится мне, что я пристрастна к А.П. Кроме того, я не могла отнестись к этой пьесе объективно. Смущали рассыпанные в ней черточки, взятые им с натуры: фраза Яворской, привычка Маши нюхать табак и "пропускать рюмочку", списанная с нашей общей знакомой, молодой девушки, у которой была эта привычка{35}. А главное, мне все время казалось, что судьба Нины совпадает с судьбой одной близкой мне девушки, близкой и А.П., которая в то время переживала тяжелый и печальный роман с одним писателем, и меня больше всего смущала мысль: неужели судьба ее сложится так же печально, как у бедной Чайки?

К слову сказать: часто замечала я, что писатели - в том числе и Чехов иногда, заинтересовавшись каким-нибудь "типажем", дают его портрет, но ставят его в абсолютно вымышленную обстановку и условия, заставляют переживать воображенные писателем события... И очень часто бывает, - сила интуиции так велика, - что эти типажи потом попадают в аналогичные с героями рассказа условия. Так было и с этой девушкой. Ее бросил писатель, ребенок ее умер... Но все это случилось года через три после написания "Чайки"{36}.

На почве такой интуиции произошла неприятная и много крови испортившая Чехову история у него с Левитаном. Левитан был большим другом Чехова. И вдруг между ними вспыхнула ссора, настоящая, серьезная - вспыхнула она из-за С.П.Кувшинниковой. Дело было так: Чехов написал один из лучших своих рассказов "Попрыгунья", на который несомненно его натолкнуло что-то из жизни С.П. Только писатель может понять, как преломляются и комбинируются впечатления от виденной и слышанной жизни в жизнь творчества.

С наивностью художника, берущего краски, какие ему \249\ нужно и где только можно, Чехов взял только черточки из внешней обстановки С.П. - ее "русскую" столовую, отделанную серпами и полотенцами, ее молчаливого мужа, занимавшегося хозяйством и приглашавшего к ужину, ее дружбу с художниками. Он сделал свою героиню очаровательной блондинкой, а мужа ее талантливым молодым ученым. Но она узнала себя - и обиделась. А.П. писал по этому поводу одной из своих корреспонденток:

"Можете себе представить, одна знакомая моя, 42-летняя дама узнала себя в 20-летней героине моей "Попрыгуньи", и меня вся Москва обвиняет в пасквиле.

Главная улика - внешнее сходство: дама пишет красками, муж у нее доктор и живет она с художником..."{37}

Левитан, тоже "узнавший себя" в художнике, также обиделся, хотя в сущности уж для него-то ничего обидного не было и уж за одну несравненную талантливость рассказа надо было "простить автору все прегрешения". Но вступились друзья-приятели, пошли возмущения, негодования, разрасталась тяжелая история, и друзья больше года не виделись и не разговаривали, оба от этого в глубине души страдая.

А у С.П. несомненно Чехов наступил на какое-то больное место: никто не знал, что в их отношениях с Левитаном уже есть трещина, которая и привела к полному разрыву - опять-таки года через два-три после написания рассказа...

Как раз в это время, когда бедная С.П. уже дочитала последние страницы своего романа, как говорил ее оригинальный муж, я зимой собралась в Мелихово и по дороге заехала к Левитану, обещавшему показать мне этюды, написанные им летом на Удомле, где мы вместе жили. У Левитана была красивая в коричневых тонах мастерская, отделанная для него Морозовым в особняке на одном из бульваров. Левитан встретил меня, похожий на веласкесовский портрет в своей бархатной блузе; я была нагружена разными покупками, как всегда когда ехала в Мелихово. Когда Левитан узнал, куда я еду, он стал по своей привычке длительно вздыхать и говорить, как тяжел ему этот глупый разрыв и как бы ему хотелось туда по-прежнему поехать.

- За чем же дело стало? - говорю с энергией и стремительностью молодости. - Раз хочется - так и надо ехать. Поедемте со мной сейчас!

- Как? Сейчас? Так вот и ехать?

- Так вот и ехать, только руки вымыть! (Он был весь в красках.) \250\