чем-то белым, подрезал розы и гордился своим садом. Писал: "...Да, в деревне теперь хорошо. Не только хорошо, но даже изумительно. Весна настоящая, деревья распускаются, жарко. Поют соловьи, и кричат на разные голоса лягушки. У меня ни гроша, но я рассуждаю так: богат не тот, у кого много денег, а тот, кто имеет средства жить теперь в роскошной обстановке, которую дает ранняя весна"{15}. И каждый розовый куст, каждый цветок, который он сам сажал, - пробуждал в нем действенность, отмечался им и казался ему богатством. Каждую аллею, каждое дерево показывал он в особом освещении:

"Вот эти сосны особенно хороши на закате, когда стволы совсем красные... А Мамврийский дуб (так он прозвал дуб, старый и ветвистый, оставшийся от старого сада) надо смотреть в сумерки - он таинственный тогда такой..." С какой гордостью он показывал мне, бывало, каждый новый розовый куст, каждый тюльпан, расцветающий весной, и говорил, что для него нет больше удовольствия, чем следить, "как он лезет из земли, как старается" - и потом пышно расцветает. Я редко встречала мужчин, - кроме разве садоводов, которые так любили бы и знали цветы, как А.П. Ему даже не странно было дарить цветы, хотя это было не принято по отношению к мужчинам. Но я помню, как, когда он уезжал за границу, как-то мне захотелось ему привезти цветов на дорогу, и я подарила ему букет бледно-лиловых гиацинтов и лимонно-желтых тюльпанов, сочетание которых ему очень понравилось. На одной из книг, томик пьес, который он подарил мне, - стоит шутливая надпись: "Тюльпану души моей и гиацинту моего сердца, милой Т.Л." - и наверно, когда он делал эту надпись, перед его глазами встала Москва, первая капель, мартовский ветер, обещающий весну... и наша веселая компания, приехавшая на Курский вокзал проводить его и чокнуться стаканами вина, пожелав счастливого пути... Когда Чехов писал о цветах - он находил свои слова. Фраза, которую он вкладывает в уста Сарры в "Иванове", просится в стих:

Цветы повторяются каждую весну

А радости - нет...

А слова Нины в "Чайке" - о "чувствах, похожих на нежные изящные цветы...".

Когда он уезжал от своих цветов - он заботился о них, как об оставленных детях. Он писал сестре уже в марте: \238\

"Около лилий и тюльпанов поставь палочки, а то их растопчут. У нас две лилии: одна - против твоих окон, другая - около белой розы, по дороге к нарциссам"{16}. Какой очаровательный адрес! Или: "До моего приезда не обрезайте розы. Срежьте лишь те стебли, которые замерзли зимой или очень больны - но осторожно: имей в виду, что больные иногда выздоравливают"{17}. Такими и подобными указаниями и поручениями полны его письма.

В общем, близость природы была ему всего нужней. В природе он становился самим собой. Не могу сказать, чтобы места около Мелихова были особенно красивы: но большая, чисто русская прелесть была в просторе полей, в темно-синей полосе леса на горизонте, в алых закатах, ложившихся на полосы сжатого хлеба. И когда мы сидели на его любимой завалинке перед воротами, смотревшей прямо в поле, глаза А.П. утрачивали свойственную ему грусть и были ясны и спокойны.

"Глушь, тишина, лоси..."{18} - писал он об этих местах и ценил их. Соседство деревни не мешало ему. С крестьянами отношения сразу установились самые хорошие.

Чехов никогда не говорил громких фраз о "служении народу", о "любви к меньшому брату", на что так щедры были либеральные кружки того времени, толковавшие об этих вопросах за стаканом красного вина или за бокалом шампанского. Но - выражаясь тем высоким слогом, которого он не любил и от которого всегда предостерегал, - вся жизнь его была именно этим служением народу.

Безо всяких высоких слов Чехов так писал о патриотизме:

"Хорош белый свет - одно только не хорошо: мы. Как мало в нас справедливости! Как плохо мы понимаем патриотизм! Пьяный, истасканный, забулдыга-муж любит свою жену и детей - но что толку в этой любви? Мы, говорят в газетах, любим нашу родину - но в чем выражается эта любовь! Вместо знаний - нахальство и самомнение паче меры, вместо труда - лень и свинство, справедливости нет...

...Работать надо - а все остальное к черту! Главное - быть справедливым, а все остальное приложится"{19}.

И он работал - и был справедлив. Справедливость его не щадила и личных отношений. Он не разглагольствовал о своих политических убеждениях, но когда, например, всколыхнуло всю Европу дело Дрейфуса - он, стоявший, понятно, на его стороне, - порвал многолетние отношения \239\ с стариком Сувориным, которому его и его газеты позиции в этом деле простить не мог{20}.

А как он работал - об этом надо сказать отдельно.

Начать с медицины, о которой он шутя говорил, что это "его законная жена, тогда как литература - любовница".

Еще студентом-медиком он уже лечил и практиковал. Покойный В.Я.Зеленин, зять артистки Ермоловой - впоследствии сам видный доктор, - рассказывал мне, как его, тогда еще гимназиста последних классов, жившего с Чеховым в одних и тех же меблированных комнатах{21}, А.П. лечил и вылечил от тяжелого тифа. Каждое лето, куда он ни попадал, он или лечил крестьян, или работал в местных больницах, безвозмездно, не упуская случая пополнить свое медицинское образование. Когда он попал в Мелихово, слава его, как врача, разнеслась на всю округу. Он никому не отказывал в совете. Любопытное совпадение: когда после окончания гимназии в Киеве я вернулась в родную Москву, приблизительно за год до того, как я познакомилась с семьей Чеховых, я отправилась навестить мою бывшую кормилицу, жившую в деревне близ станции Лопасня. Она оказалась больна, как тогда говорили, чахоткою. Я очень встревожилась и стала допрашивать, есть ли там доктор, есть ли у него лекарства, и она ответила мне:

- Не бойся, родимая, дохтур у нас тут такой, что и в Москве не сыщешь лучше. Верст за шесть живет. Антон Павлович. Уж такой желанный, такой желанный - он и лекарства мне все сам дает.