пенсне, за его юмористической усмешкой, за его шутками чувствовались грусть и отчужденность. Была ли тому причиной болезнь, которая уже давала ему себя знать и была ясна, как врачу, - неудовлетворенность ли в личной жизни, но радости у А.П. не было, и всегда на все "издали" смотрели его прекрасные умные глаза. И недаром он как-то показал мне брелок, который всегда носил, с надписью: "Одинокому весь мир - пустыня"{3}. Но Мелихово явилось для него оазисом в этой пустыне, и там он был совершенно другим, чем в Москве.

Мелихово и для меня было такого рода оазисом.

Я была настоящее дитя города, притом без семьи, жившая в вечном калейдоскопе новых лиц и впечатлений, работы, дела, волнений, развлечений. И эта перегрузка иногда становилась невыносимой - тогда поездка в Мелихово была для меня своего рода успокоительной и \230\ очистительной. Уже одно ощущение, когда после душной Москвы, грохота ломовиков, теснящейся толпы выйдешь, бывало, из душного вагона на маленькой станции Лопасня, и вдруг глотнешь чистого воздуха, особенно чистого, ароматного, с запахом поля, травы, сосны - ароматного даже зимой, словно под снегом таится что-то душистое, потом сядешь в тарантас или в сани и едешь полями, полями, вдыхая ту благословенную тишину, тот простор, грустный, задумчивый и благостный, какой бывает только в русской природе, - уже одно это ощущение было радостно и успокоительно для утомленных московской суетой нервов. Словно вдруг приостановился во время быстрого бега - и делаешь передышку. И от серенького неба, от белых берез, краснеющей рябины веяло по дороге покоем и отрадой. (Чехов побранил бы эту фразу, как "рутинную", - но она вполне выражает охватывавшее тогда настроение.) И это ощущение продолжалось и усиливалось, когда я подъезжала к низенькому дому, когда попадала в уютные комнаты Мелихова, в атмосферу чеховской семьи.

В первый раз я попала в Мелихово приблизительно через год после того, как эта маленькая, заброшенная усадебка была куплена{4}. Чехов купил ее за глаза, даже не осматривая. В то время она состояла из запущенного сада, земли с множеством пустырей и неуютного дома. Через год после покупки усадьбы нельзя было узнать. Вся семья взялась дружно за работу: кто занялся садом, кто огородом, кто посевами, при помощи двух работников не покладая рук чистили, сажали, сеяли... У всех Чеховых есть одно свойство: их, как говорится, "слушаются" растения и цветы - "хоть палку воткни, вырастет", говорил А.П. Он сам был страстный садовод и говорил, так же как Чайковский, что мечта его жизни, "когда он не сможет больше писать", - заниматься садом. Дом был весь приведен в порядок, заново окрашен, оклеен, кое-где перестроен, выведена отдельная кухня. Мелихово стало настоящей "чеховской усадьбой": не романтический тургеневский уголок с беседкой "Миловидой" и "Эоловой арфой", не щедринская деревня с страшными воспоминаниями - но и не "дача", хотя все и было новое. Новый низкий дом без всякого стиля, но с собственным уютом. Лучшая комната отведена была А.П. под кабинет. Большая, с огромными венецианскими окнами, с тамбуром, чтобы не дуло, с камином и большим турецким диваном. Зимой окна до половины заносило снегом. Иногда зайцы заглядывали в них из сугробов, становясь на задние лапки, причем Чехов говорил Лике, \231\ что это они любуются на нее. А весной - в окна смотрели цветущие яблони, за которыми ухаживал сам А.П. Он, между прочим, особенно любил цветущие яблони и вишни, и в своей пьесе "Вишневый сад" больше всего ценил ее название. Цветение фруктовых деревьев вызывало в нем какие-то радостные ассоциации - может быть, сады его детства в южном городке, но когда он смотрел на бело-розовые яблони, у него были ласковые и счастливые глаза.

В доме было комнат девять-десять, и когда А.П. в первый раз показывал мне его, - то меня обвели кругом дома раза три, и каждый раз он называл комнаты по-иному: то, положим, "проходная", то "пушкинская" - по большому портрету Пушкина, висевшему в ней, - то "для гостей", или "угловая" - она же "диванная", она же - "кабинет". А.П. объяснял, что так в провинциальных театрах, когда не хватает "толпы" или "воинов", одних и тех же статистов проводят через сцену по нескольку раз - то пешком, то бегом, то поодиночке, то группами... чтобы создать впечатление многочисленности. Позже этим способом великолепно воспользовался Станиславский в "Юлии Цезаре", и я вспомнила шутку Чехова.

Когда я попала туда, несмотря на то, что имение было в руках Чеховых только год, впечатление было такое, будто Чеховы там живут спокон веку, и что Павел Егорович, отец Чехова, так и состарился в своей "келейке", а дети родились в этом ставшем таким уютным доме. Обстановка была более чем скромная - без всякой мишуры: главное украшение была безукоризненная чистота, много воздуха и цветов. Комнаты как-то походили на своих владельцев: келейка Павла Егоровича, с киотами, лампадкой, запахом лекарственных трав и огромными книгами, в которых он записывал все события дня в одной строке{5}, вроде:

- 14. Девчонки принесли ландышей из лесу.

- 15. Превосходно удались Марьюшке налистники.

- 16. Пастуха молнией убило.

- 17. Миша женился.

- 18. Приехали гости, не хватило тюфяков.

Антон сердит.

Пиона расцвелась.

и т.д.

Эпически спокойно - радости, горести, новости - все в одной строке. Из этой записи можно было понять, откуда у А.П. уменье так кратко и сжато дать в одной фразе всю картину - в одном "горлышке бутылки, блестящем на плотине" - всю картину лунной ночи...{6} \232\

Комната Евгении Яковлевны, кротчайшей и добрейшей матери А.П., - с ослепительной чистоты занавесками, швейной машинкой, огромным шкафом и сундуком, где хранилось все, что только могло понадобиться в доме, и с удобным креслом, в котором, впрочем, она редко сидела - неутомимая хлопотунья.