И чавканье, сопение, хлюпанье — словно огромный карась сосет тину.

— Тихо, Вова… — в самое ухо. — Тихо… Только бы не услышал… Тихо…

Бесконечно долго лежали они в железном гробу и слушали страшные звуки. Отнялись ноги и руки, железные ребра больно врезались в ребра живые, от тяжелого запаха кругом шла голова, и комом сжимался желудок.

Потом заскрипели выдираемые гвозди, застучали топоры — и в избу хлынул серый утренний свет.

— Здесь он, вижу! Быстрей, пока его светом оглушило!

— Не волнуйся, Семён! Теперь он никуда не денется. Обожрался, как пиявка.

Голоса заглохли, но через несколько секунд толпой ввалились в дом:

— Лёшка! Сетку сюда давай! Варвара, куда ты прешь! Рядом, вровень держись! Ухватом на шею, так, ага! Лизавета, мать твою! Ногу ему держи, сколько я вам объяснять должен! И зеркалом, зеркалом! На свет его! Бабы, зеркалом светите! А вы щитом двигайте! Вот так!

— Не уйдет, голубчик! Отяжелел!

— Говорю, светом его оглушило!

— Да он днем всегда такой снулый.

— Хватит вам! Петли лучше давайте!

— Госпади! Как же он их ухайдакал!

— Вовка! Анна! Вы там живы?

Грохот по железу.

— Живы!

— Ну, слава Богу. Выбирайтесь из свово танка…

Через комнату Вовку вели, закрыв ему глаза ладонями. Он чувствовал под ногами скользкое и чавкое, и знал, что это такое.

Бабушка Варвара Степановна встретила внука на улице, бросилась к нему, присела, обняла крепко:

— Как ты, Вовушка?

Он отстранился и долго смотрел ей в лицо, видя, как темнеют, наливаясь страхом её глаза. Ответил, когда страху сделалось так много, что смотреть на него стало невыносимо:

— Они меня не трогали.

— А я так испугалась! Не знала, что и делать. Мы уж думали, но вот так вот всё и вышло… — Она заплакала — это страх слезами уходил из ее глаз. — Прости меня, Вовушка… Извини уж… Так вот вышло…

— Ба, — серьезно сказал Вовка. — А кто это был?

— Бандиты, Вова… Очень плохие люди…

— Нет, я про этого… — Он вытянул руку. — Ну, который у тебя в подполье живет…

— Упырь это, Вова… — обернувшись, сказала бабушка. — Упырь наш…

Упыря вели всемером, привязав его к длинным крепким шестам. Он был с ног до головы перемазан кровью, кожа висела на нем жирными складками, короткие ноги с большими ступнями вырывали из земли клочья дерна, лысая шишковатая голова подрагивала, и даже со спины было видно, как безостановочно шевелятся огромные челюсти. Упыря мотало из стороны в стороны, он качался, как поплавок на воде. И семеро людей мотались вместе с ним.

— Не смотри на него, Вовушка. А то снится будет.

— Он не страшный, ба… Мне там было страшно, а теперь нет.

— Ну, вот и хорошо… Вот и ладно…

Они отошли в сторону и сели на пень давно спиленной ветлы, повернув лица к затянутому дымкой солнцу и полной грудью вдыхая свежий воздух.

— А может и не упырь, — сказала бабушка. — Это мы его так прозвали, а пес его знает, кто он такой… Только ты Вова, никому про него не рассказывай, ладно?

— Ладно, — легко пообещал Вовка. — А откуда он у тебя, ба?

— Так он всегда у нас жил. Сколько себя помню… Вернее, не жил. Его ж убить нельзя, значит он и не живет… — Бабушка вздохнула. — Он полезный, только надо знать, как подступиться, и привычка нужна. Мы в войну пахали даже на нем. А как фашисты здесь объявились, так троих однажды… Вот как сегодня… Еще крыс и мышей от него не бывает. И тараканы переводятся. И болезни все проходят, кто с ним рядом. Я ведь потому твою мать и уговаривала так долго… Чтоб она тебя ко мне… Мы ж потому знахарками да колдунами и слывем. И живем долго, не болеем… Упыриная сила лечит. Только вот от беды она не бережет… — Бабушка посмотрела на серьезного внука, взъерошила ему волосы, вспомнила обоих своих мужей, шофера Гришу, да агронома Ивана Сергеевича, и слезы сами навернулись на глаза. — Не бережет, Вовушка, и счастья не приносит… — Голос ее дрогнул, и она закашлялась, а потом долго сморкалась в рукав и вытирала слезы, и всё смотрела высоко в небо, и надеялась, что на нее сейчас тоже кто-то смотрит оттуда, внимательный, всё