После двадцать восьмого слушания мы наконец попали в пятьсот счастливчиков, которые могли рассчитывать на усыновление в течение года. Но тут навалились дела в конторе, на носу была сдача сразу двух объектов, и несколько следующих заседаний я пропустил.

Нас обходили другие, две недели подряд единственная на всю полутысячу консервативная двуполая пара — то есть мы — числилась четыреста девяносто второй.

Я уже не скрывал от Аньки очередь, она сама каждое утро бегала на сайт смотреть обновления.

Зря, наверное.

В один из дней я поздно возвращался с работы. Позвонил с полдороги, но трубка лишь монотонно гудела вызовом — телефон так и не сняли.

Легкое беспокойство переросло в неслабую панику, когда я стоял перед запертой дверью и судорожно рылся в карманах в поисках ключ-карты: обычно Анька ждала меня у раскрытой двери, чтобы сразу броситься на шею.

Она сидела на полу в коридоре и тихо плакала. Судя по всему, плакала уже не первый час, потому что сил почти не осталось, лишь тихонько вздрагивали плечи и по щекам тянулись жгучие дорожки слез.

Перед Анькой стояли три здоровенные упаковки памперсов, из раскрытой коробки с рисунком веселого и упитанного младенца торчали распашонки, чепчики, штанишки, еще какая-то малопонятная одежда. Рядом валялось два одеяла: розовое, в цветочек, и синенькое, с коняшками.

— Ты что? Солнышко, что ты плачешь?

Я знал, почему она плачет. Конечно, знал. Но все-таки должен был спросить.

— Зачееееем я тооолько… — всхлипнула Анька, — все это купииила… Все равнооо… не понадобитсяяяя… Нааас опяяять подвинууулиии…

— Почему ты так решила? Очень даже понадобится. Совсем немного осталось потерпеть.

Надо ли говорить, что тем же вечером я подписался сразу на десять заседаний подряд?

Три дела пролетели незамеченными, я не запомнил ни лиц, ни показаний свидетелей, ни речи обвинителя. У меня перед глазами стояла плачущая Анютка, и больше всего на свете я надеялся, что эта картина никогда не повторится.

Теперь мы снова продвигались вперед, она повеселела, собрала раскиданные детские вещи и с какой-то неистовой энергией рассовывала их по шкафам.

Утро теперь начиналось с вопля:

— Ура! Четыреста вторые!

— Триста семьдесят!

Нам оставалось месяца четыре, максимум полгода. Или — по моим подсчетам — еще девятнадцать слушаний.

Новое заседание назначили на пятницу. Я с трудом разрулил рабочие дела, уехал пораньше, чтобы успеть переодеться. Все-таки стройплощадка не самое удачное место для делового костюма, а приходить в Ювенальную палату в форменной куртке я стеснялся.

Анька лично отгладила новую рубашку, не доверяя машине. Расправила воротник, смахнула невидимые пылинки с рукава.

— Удачи, мой герой! Уже сегодня мы можем стать сотыми! Ура!!

Слушание неожиданно оказалось интересным. Некая Станислава Фромм, пятнадцати лет, обвиняла своих родителей — архаичную двуполую пару — в том, что они ограничивали ее контакты и подавляли сексуальную ориентацию. Из-за чего она испытывала серьезное психологическое давление и всем своим поведением протестовала против излишней опеки.

Интересно, что самой Фромм в зале не было, она сидела в поднадзорной комиссии по обвинению в магазинной краже.

Ювенальный инспектор клеймил с трибуны:

— …и вот, доведенная до отчаяния устаревшими представлениями своих родителей, мятущаяся душа влюбленной юности ушла из дома к мечте всей жизни. И даже сменила фамилию, взяв красивый псевдоним — имя знаменитого неофрейдистского мыслителя. Отринутая всем миром девушка с прогрессивными представлениями о семейном счастье вынуждена была скитаться по знакомым, жить в каких-то грязных съемных углах и верить, что когда- нибудь она сможет воссоединиться с той, которую любит. И даже противоправный поступок ее заставили совершить обстоятельства — бедная девочка голодала, лишенная самого важного, что только может быть в жизни, любви ближних. Ее так называемые родители отказали Фромм в праве на выбор утонченного духовного развития и фактически своими руками определили ее несчастную судьбу.

Любопытная история. Девица накуролесила, а теперь, чтобы избежать ответственности, валит все на родителей. Кто-то слишком умный посоветовал, сама бы она не додумалась. Интересно, в чем подоплека дела? Перевести стрелки на родителей-двуполов? Но у нас же не разбираются уголовные дела!

Теперь я слушал с все возрастающим любопытством. Судья не прерывала инспектора, хотя его речь явно превысила нормы регламента.

— …но есть еще одно обстоятельство, которое мы обязаны принять во внимание. Мы обязаны остановить новую катастрофу, пока еще есть такая возможность. Предотвратить духовное разрушение другой, совершенно невинной души. У обвиняемых родителей есть вторая дочь, и, несмотря на то, что возраст ее очень мал, со временем их безнравственное воспитание может испортить и ее. Еще одно человеческое существо будет варварским образом отброшено в прошлое, ее мечты и идеалы — растоптаны и ввергнуты в мракобесную отсталость. Мы должны не допустить этого!

Судья трижды стукнула молотком. Распорядитель огласил: