— Что делать? — вздохнул Круз. — Дело ясное. Ждать.

— Я думаю, она долго не протянет, — сказал Шилинг. — Кабы она еще при обеде от наливки воздержалась, а то пьет без меры:

— Я ей уже говорил, а она мне: куда деться, я ее очень люблю, — сказал Мунсей. — Хорошо, хоть кровь нейдет. Тьфу, тьфу, чтоб не сглазить.

Увы, сглазил лейб-медик. 12 декабря средь бела дня у государыни начался сильный кашель, а затем и рвота с кровью. Медики, посовещавшись, отворили кровь, но это мало помогло.

Кое-как к ночи удалось остановить кашель, совершенно обессиливший больную. Елизавета тихо прошептала:

— Не оставляйте меня.

— Нет, нет, ваше величество, — успокоил ее Мунсей. — Мы уж тут за стенкой днюем и ночуем. Мы рядом с вами.

— Ложитесь тут. Около.

И пришлось для лейб-медика притащить матрас с подушкой. Мунсей лег на него у самого ложа, отодвинув даже матрас Чулкова.

Наутро императрица велела звать кабинет-секретаря. Олсуфьев тоже ночевал в одной из ближних комнат.

— Адам, — тихо заговорила Елизавета, — ступай в Сенат и объяви мой указ: всех людей в государстве, находящихся под следствием, освободить и не преследовать более, сосланных возвратить к их родным местам.

Олсуфьев, присев у туалетного столика и отодвинув пузырьки и коробки с румянами, писал спешно, едва поспевая за шепотом ее величества.

— …Повелеваю я, — продолжала она, — немедля изыскать способ, дабы заменить соляной налог, потому как он слишком разорителен для моего народа. Ступай, Адам Васильевич, зачитай им, да скажи, чтоб не медлили, что это мое богоугодное дело.

Вскоре стало лучшать императрице, про себя подумала: «Вот за мое доброе дело. Бог и ко мне смиловался».

Ко дню своего рождения 19 декабря она совсем поправилась, вставать стала. Попросила даже наливки рюмочку. На укоризненный взгляд Мунсея молвила с оттенком милого каприза:

— Не сердись, друг мой, я только глоточек ради праздника.

Однако хлопнула всю рюмку. Шилинг радовался: поправляется государыня, но Мунсей был тревожен. И Круз не скрывал беспокойства:

— Сие улучшение весьма подозрительно.

На день всего опоздала реляция Салтыкова о взятии Кольберга, которую он приурочивал ко дню рождения императрицы.

— Наконец-то, — искренне радовалась Елизавета Петровна. — Наконец-то. Надо звать его сюда, чествовать героя. Адам Васильевич, пусть реляцию напечатают во всех газетах. Пусть радуются все.

Это было 20-го декабря — радость по поводу выздоровления государыни, ликование по случаю взятия Кольберга — этой занозы в чести и славе русской армии.

Но уже 22-го вечером в 10 часов началась у императрицы сильная рвота с кровью и кашлем, мучавшие больную почти всю ночь.

Посовещавшись, медики вынуждены были объявить, что здоровье ее величества в опасности. Елизавета Петровна велела звать духовника, чтобы исповедаться. Позвали и великого князя Петра Федоровича и великую княгиню Екатерину Алексеевну. Принцесса присела у самого ложа больной, принц встал у окна.

Открыв глаза, Елизавета Петровна увидела заплаканное лицо принцессы, прошептала ласково:

— Катенька… Милая… — и кивком головы позвала наклониться ниже.

Принцесса склонилась к самому лицу ее, и государыня зашептала с горечью:

— Дурак ведь он, прости Господи, не в деда и даже не в Анницу, ты уж, милая, помогай ему. А? Будешь?

— Буду, буду, матушка, — отвечала тихо Екатерина, заливаясь слезами.

В приемной толпились все сановники, тихо перешептывались. Ждали развязки.

Вечером Елизавета соборовалась и велела духовнику читать отходную, повторяя за ним слова молитвы. Она умирала трудно, агония продолжалась всю ночь и полдня 25 декабря.

Никто не сомкнул глаз в эту ночь. Принц и принцесса не уходили из спальни умирающей.

К полудню вызван был в спальню старший сенатор князь Никита Юрьевич Трубецкой. В четвертом часу он вышел из спальни и, не отирая катившихся по лицу слез, объявил пресекающимся голосом:

— Ее величество императрица Елизавета Петровна скончались, и отныне государствует его величество император Петр Третий.

Послышались рыдания, стоны, словно прорвало плотину сдерживаемых чувств. Заголосили осиротевшие фрейлины.

Распахнулась дверь из спальни, явился перед всеми император и медленно, вздернув подбородок, проследовал сквозь плачущую толпу к себе, на свою половину.

Екатерина Алексеевна не появлялась, она, упав головой на ложе умершей, безутешно плакала.

Петр Федорович едва сдерживался, идя к своему кабинету, чтоб не начать подпрыгивать от счастья, переполнявшего его: «Теперь все, я уже не высочество, я — величество.

Черт побери, я все могу, все должны меня слушаться беспрекословно».

Едва войдя в кабинет, вскричал зычно:

— Андрей!

— Я здесь, ваше… величество, — явился словно из-под земли адъютант Гудович[65].

Ступай в мою спальню и принеси портрет прусского короля Фридриха Второго и повесь в моем кабинете. Отныне он не враг нам, но друг.

Гудович отправился за портретом Фридриха, который хранился у Петра Федоровича в платяном шкафу. Теперь незачем его было прятать, теперь ему самое почетное место.

Драгоценный портрет обожаемого Фридриха был даже вырезан в перстне Петра III. Если раньше он не решался показаться с ним перед теткой-императрицей, то теперь ему все можно.

Когда Гудович воротился с портретом Фридриха II, у императора уже были канцлер Воронцов и конференц-секретарь Волков.

Волков сидел с пером и чернильницей над бумагами, готовый писать указы и распоряжения, которые будет диктовать государь.

— Я желаю мира с прусским королем, — говорил Петр. — Я не хочу сражаться за австрийские интересы. Если я Начну войну, то только с Данией, которая хочет оттяпать у меня мою родную Голштинию. Вы согласны со мной, Михаил Илларионович?

— Да, ваше величество, — согласился канцлер. — Прусский король давно ищет мира с нами.

— А может, все-таки вы против? — прищурился Петр.

— Что вы, ваше величество, я раб ваш. Как я могу быть против?

— Вот и отлично. Вы, помнится, просили у тетушки себе помощника?

— Да, ваше величество.

— И она отказала?

— Да.

— Почему?

— Она не хотела отзывать из Лондона Голицына Александра Михайловича. Я бы его хотел.

— Я повелеваю его отозвать. Дмитрий, напиши, — повернулся к Волкову. — И он станет вашим вице-канцлером.

— Спасибо, ваше величество, а то дел выше головы, запурхался я. А кого на его место прикажете?

Петр не долго думал: «Сделаю моей Романовне приятное».

— В Лондон отправим министром Воронцова Александра Романовича. Теперь еще. Волков, пиши указ о возвращении из ссылки Лестока, Миниха, Бирона…

— А не перессорятся они, ваше величество? — усомнился канцлер. — Все-таки Миних в свое время арестовывал Бирона.

— Не перессорятся. Столько лет минуло. Старики уж. Лопухина жива еще?

— Да вроде…

— Тоже освободить от ссылки. Пусть приезжает, но чтоб только не в столицу. Безъязыкая старуха ни к чему здесь. Пусть доживает в деревне или в Москве у родственников. Где Бестужев-Рюмин?

— Он в своей деревне сидит в Можайском уезде.

— Может, и его вернуть? — спросил Петр, с некоей игривостью взглянув в лицо канцлеру. Знал, что Воронцова с Бестужевым мир не брал.

— Как прикажете, ваше величество, — слукавил Воронцов, знавший о неприязни Петра Федоровича к бывшему канцлеру и потому уверенный, что император не захочет воротить его.

— В самом деле, к чему он здесь? Можайск, чай, не Сибирь. Пусть сидит себе, медали изготовляет. Да и к тому ж, явившись, он опять снюхается с моей женой, только мне еще этой заботы не хватало. Волков, не пиши Бестужева.

— Правильно, ваше величество, — поддержал Воронцов. — Вполне мудрое решение.

— Теперь главное, Михаил Илларионович, — сказал Петр, взглянув на портрет Фридриха II, которого Гудович водружал на стене. — Чуть выше, Андрей. Так, так. Вот будет в самый раз. Я хочу немедленно слать к нему человека с предложением моей дружбы и даже заключения союза. Как вы думаете?