— Вы срываете переговоры, граф.

— Чем? — спрашивал удивленно Александр Иванович.

— Как чем? Вы давите на нас флотом.

— Но, дорогой коллега, флот для того и существует, чтоб плавать. Мы уже полгода толчем воду в ступе, что ж он, в это время должен стоять на якорях?

— Пусть плавают, но хоть бы не стреляли.

— Что делать, готовятся к походу. Учатся стрелять.

За эти полгода абовской конференции даже Елизавета Петровна излазила карту Финляндии вдоль и поперек, запомнила много названий городов, речек и озер. И уж, диктуя новую инструкцию, для отправки в Або, даже не заглядывала в карту:

— Черт с ними, пусть уступят им Нюландию, но Кюменогорскую область не отдают, а также чтоб за нами остались Савалакс и Нейшлот, ибо они прикрывают Выборгский, Оленецкий и Кексгольмский уезды.

Наконец 17 июня обе стороны в Або единогласно подписали «Уверительный акт»[31], который был получен в Стокгольме 19-го, а 23-го король Фридрих I[32], сенат и все государственные чины избрали единогласно наследником шведского короля голштинского принца Адольфа Фридриха и объявили мир с Россией.

В это время участники почти полугодовой мирной конференции, напарившись в бане, пили напропалую русскую водку, закусывали русской черной икрой и клялись друг другу в вечной любви и приязни, напрочь забыв, что каких-то три-четыре дня тому назад хотели друг друга убить или зарезать.

Елизавета Петровна подписала мирный договор 19 августа и, вызвав к себе вице-канцлера, распорядилась:

— Алексей Петрович, велите выделить пятьдесят тысяч рублей голштинскому Адольфу Фридриху для, переезда с двором в Швецию. А чтоб шведы не пугались Дании, Мишукову с эскадрой готовиться идти в Стокгольм и везти Кейта и дивизию Салтыкова. Пусть они покажутся королю шведскому, чтоб он знал: в нашем лице обрел сильного и надежного союзника.

Вечером к себе в будуар призвала императрица своего племянника.

— Вот, Петенька, обеспечила я тебе мир на севере. Теперь в Швеции не сегодня-завтра будет королем твой дядя.

— Адольф?

— Он самый, дитятко. Что нужно сказать тетке?

— Грос спасиб.

— Дурачок. Надо говорить: большое спасибо. Второй год живешь, пора бы и выучить русский язык.

— Большой спасип, тьетья, — поправился принц.

— Ох, Господи, — перекрестилась императрица. — Ступай. Отдыхай, «тьетья», да перед сном прочти хоть молитву, горе ты мое.

Русский флот, выстроившись в кильватер, на всех парусах шел к шведским берегам. В кают-компании стопушечного флагмана сидели генералы Кейт и Салтыков. Они уже отобедали, впрочем, обедал Кейт. Салтыков ничего не стал есть, только попил чаю.

— Мутит, — признался он Кейту. — Все-таки к земле я больше привычен. Начнет тошнить, а тут ковры адмиральские.

Они сидели в глубоких креслах, Кейт курил трубку, говорил:

— Придется нам, наверно, зимовать в Стокгольме, Петр Семенович.

— Что делать? Такова солдатская доля, где прикажут, там и стой.

— Дивны дела твои, Господи. Вчера их колотили, сегодня плывем защищать.

— Я думаю, до войны не дойдет.

— Почему?

— Побоится Дания. Нас побоится.

— Как говорится, дай бог.

В каюту вошел адмирал Мишуков, скинул мокрый плащ, повесил на крюк.

— Идем в бакштаг[33]. Ветер — лучше не надо.

И, потирая заветрившиеся красные руки, направился к буфету. Достал бутылку водки, в другую руку взял три серебряных стаканчика.

— Причастимся, господа. Держите-ка.

Подал каждому по стаканчику, свой поставил на стол, вынул пробку и, приноравливаясь к качке, стал наливать генералам. Потом взял свою со стола, наполнил.

— Ну, за попутный ветер, господа. — И первый залпом выпил до дна. Закусить предложил галетами.

— Сколько пройдем, адмирал? — спросил Кейт, круша зубами сухарь.

— При таком ветре дня в три управимся, если не вмешается бог ветров. Но, я думаю, Нептуну хватило шведской армии. На русскую уж зла не осталось.

— Да, не повезло шведам, — сказал Кейт, — на суше нам проиграли, на море Нептуну. А вам, адмирал, так и не довелось сразиться с ними?

— Не довелось, ваше сиятельство. Мы ведь в основном блокировали гавани, десанты подкидывали, продовольствие, а когда в открытом море встречались шведы, они уклонялись от драки.

— Догонять надо было.

— На наших-то старухах? Флот наш ныне на ладан дышит. Навались на нас сейчас такой же ураган, как на шведов в прошлом году, и мы б за ними отправились рыб кормить.

— Ну спасибо, адмирал, за столь веселое утешение, — улыбнулся Салтыков.

— Что делать, Петр Семенович, ныне флот в пасынках. Это при нем, светлой памяти Петре Алексеевиче, он был дитем любимым. А при его наследниках… А, да что говорить. Я это предчувствовал, как-то даже ему сказал об этом по пьянке.

— Кому ему?

— Петру Алексеевичу, конечно. Выпивали мы, я подпил хорошо, гляжу на него, сердешного, вижу, уж стареет он. Думаю: Господи, а умрет он, что с нами будет? Даже слеза меня прошибла от мыслей этих. А он и спроси: чего ты плачешь, лейтенант Мишуков? Ну, я спьяну-то и ляпни: наследник, мол, государь, у тебя дурак, помрешь ты, все погубит.

— А он?

— А что он? Дал мне тумака: дурак, говорит, разве можно так говорить. А мне и того горше на душе, потому как тумак его я от отца родного получил, не в обиду, а в утешение. Любил он нас — моряков, от всего сердца любил. И флот у него на первом месте был. А после него хиреть начал, наследники больно бесхозяйственные пошли, вот и довели до ручки. Теперь вот, может, дочь его родная вспомнит о нас. Но я уж, видно, не доживу.

— Что так-то грустно, адмирал?

— Да вот скоро уж буду, наверно, Николаю Федоровичу передавать штурвал. Он помоложе, может, чего и сдвинет.

— Еще налить? — спросил Мишуков, держа в руках бутылку.

— Мне, пожалуй, довольно, — сказал Салтыков.

— А мне можно, — согласился Кейт.

Они выпили, Мишуков заткнул бутылку пробкой, понес к буфету.

Открыл дверцу.

— Она вот тут в гнезде будет стоять. Если захотите, найдете, а галеты в железной коробке. Если будете брать, не забудьте закрыть, крысы заберутся, напортят.

Закрыв буфет, Мишуков покурил, а потом опять стал натягивать плащ.

— Пойду на шканцы, постою с вахтенным. Пришлю вестового, постелить вам.

— Не стоит, адмирал, — сказал Салтыков, — сами разберемся. Где у вас постели?

— А вон в том рундучке. Занимайте мое ложе и диван. Я, если что, пересплю у капитана. Кто ляжет на диван, передвиньте кресла, чтоб не скатиться от качки.

Кейт занял ложе за перегородкой. Салтыков лег на диване, огородившись двумя креслами, как и советовал Мишуков. Качка была продольной, от этого голова то поднималась, то опускалась ниже ног, глухо бухали волны, что-то скрипело, и с непривычки Петр Семенович долго не мог уснуть. Однако где-то после полуночи усталость взяла свое, усыпила графа.

К Стокгольму, как и говорил адмирал, пришли на третий день. Загрохотали по левому борту пушки, отдавая салют. С берега бухнули два раза и смолкли.

— Невелика для них радость — вчерашнему врагу салютовать, — заметил Кейт.

Загремели якорные цепи, корабль встал на два якоря. Хотели спускать шлюпку, но увидели, как от берега отошла «восьмерка» и ходко направилась к флагману.

На корме был спущен шторм-трап. По нему Кейт и Салтыков стали спускаться к шлюпке-«восьмерке», болтавшейся за кормой.

— А вы, адмирал? — спросил Мишукова Кейт, едва ступив на трап.

— Сейчас не могу, генерал, пока все не подойдут. Станут на якоря, приберутся, тогда будет можно и визиты отдать.

Из-за сильного ветра, безопасности ради, строй кораблей растянулся мили на две, паруса последнего корабля едва маячили на горизонте. На рейд, зарифив паруса, втягивались на веслах галеры.