Через пару дней он уже не так радовался своей затее. И даже начал подозревать, что хитрющая змея Милена обвела его таки вокруг пальца — познакомить-то с коллекционером познакомила, но выбрала при этом самого молодого и привлекательного.

С уст Эммы не сходило имя Линдгрина: Олаф то да Олаф сё… У них оказалось множество общих знакомых: художников и меценатов, преподавателей Школы, просто жителей Фьянты. Да и разговаривали они, в отличие от него самого, на одном языке: языке красок и кистей, рамок и холстов, тонов-полутонов, темперы и сангины, бликов и теней… Даже Эммина увлеченность портретом заметно ослабла, что задевало его, и весьма чувствительно.

Сегодня Эмма опять опаздывала, а он нервничал. Какого… хазратского демона он вообще здесь делает?! Бросает все свои дела… и не только свои, кидает загрустившего Джока, увиливает от ищеек Эрика — и все это только ради того, чтобы провести несколько часов в компании аппетитной вдовушки, которая интересуется им исключительно в художественном смысле! Бред и помешательство!

Он решительно зашагал к двери и резко остановился, когда та открылась ему навстречу.

«Надеюсь, что помешательство все-таки легкое», — подумал он, глядя, как в мастерскую входит Эмма. Просто наилегчайшее, и так же легко оно лечится напряженной работой, а еще лучше — парочкой приятных упражнений в кровати с источником этого самого помешательства…

— Здравствуй, Кароль. Прости за опоздание. Просто мы с Олафом… — Эмма потянула с плеч шаль.

При следующем повторении фразы «мы с Олафом» он что-нибудь с грохотом расколотит!

— …зашли в его галерею. Он выставляет там картины из собственной коллекции или на продажу…

Художница говорила, раскладывала карандаши, раскрывала краски, промывала кисти, а он смотрел сверху на ее склоненную голову и думал, что надо объявить, что портрет его больше не интересует, развернуться и уйти. И чем дольше торчал рядом, тем больше это «просто» превращалось в «трудно». Это для него-то!

И вдруг он понял, что с Эммой что-то неладно. Пытается держаться как обычно, занимается привычными приготовлениями, но в голосе — искусственное оживление. И еще она ни разу не посмотрела ему в глаза.

— Эмма?

Глянула мельком и тут же перевела взгляд на мольберт.

— Можешь занять свое место, Кароль.

Он прекрасно знает, где его место! Он перегнулся через мольберт и взял ее за руку.

— Эмма, в чем дело?

Художница попыталась высвободиться. Когда ей это не удалось, ответила мрачно:

— Ни в чем.

— Эмма, ну-ка посмотри на меня! — Он поднял ее упирающийся подбородок. Ошибся, глаза сухие. Он все-таки продолжил: — Что-то случилось? Кто тебя обидел?

— Кароль, оставь меня в покое! У меня все нормально, что ты придумываешь?

Он с дребезгом оттащил мольберт в сторону — Эмма проводила взглядом падающие кисти и ничего не сказала. Плохой признак! В иное время она готова просто убить за свои драгоценные художественные причиндалы. Он присел перед ней на корточки и посмотрел в глаза.

— Ну так что же?

Эмма выдернула руки из его пальцев, с силой потерла лицо, привычно оставив на щеке след от краски (сегодня синей). Облокотившись о колени, уставилась в пол. Он сидел напротив, всем своим видом показывая, что намерен оставаться в этой позе до скончания веков — или до тех пор, пока она не заговорит.

Эмма, видимо, поняла это, потому что сказала устало:

— Это всё картины…

— Картины?

— У Олафа в коллекции картины Пьетро…

Приятные манеры, умение поддерживать разговор, заинтересовывать собеседника свойственны всякому успешному торговцу, но Линдгрин к тому же откровенно обрадовался встрече с выпускницей Школы. Да и сам по себе