трубку, с которой не расставался со времен службы. В помещении распространялся вкусный запах ароматного табака из Нового Света. Он спокойно повернул голову и посмотрел на ворвавшихся к нему бойцов Департамента Государственной Стражи.

– А, это уже вы? Что ж, молодцы, довольно скоро. Я ждал вас дня через два… – Он замолчал и стал снова рассматривать поленья, горевшие в камине.

Командир Специальной группы вышел вперед и громко сказал:

– Темник Сноу, вы арестованы за подготовку государственного переворота!

– Только-то и всего? – улыбнулся ему Сноу. С улицы раздался шум подъезжающих к дому карет…

Двумя часами позже, глубокой ночью, Сноу был доставлен во внутреннюю тюрьму Департамента Государственной Стражи. В комнате следователей двое сотрудников Департамента задали ему много формальных вопросов о его имени, фамилии, родственниках и многом другом. Все это, по справедливому предположению темника, они о нем и так знали, и он не счел нужным что-нибудь скрывать, лениво и чуть снисходительно отвечая на все их вопросы. Следователи, казалось, были довольны. Один из них, тот, который в ходе формального допроса всячески демонстрировал свое хорошее расположение к арестанту, повернулся и как бы невзначай спросил:

– Ну а где же списки организации?

– Какой организации? – с ироническим удивлением переспросил Сноу.

– Слушайте, бывший темник, не валяйте дурака! – тотчас заговорил другой. – Организации «Волхвы», которую вы возглавляете! И где бумаги, которые вам передал младший Зальцман?

– Боюсь, господа, мне вас нечем порадовать, – спокойно ответил им Сноу, – ни того ни другого у меня нет.

– Да, – сказал следователь, – во время обыска у вас ничего не найдено. Но мы знаем, что вы знаете, где эти бумаги. И вы знаете, что мы это узнаем. Не стройте иллюзий, бывший темник, – вы во внутренней тюрьме Департамента и отсюда никогда не выйдете. А перед тем, как вы отсюда не выйдете, вы все, поверьте мне, все нам расскажете. Есть люди слабые и сильные – да, это действительно так. Однако большое заблуждение думать, что слабые люди на допросах раскалываются, а сильные молчат. Слабые раскалываются в течение получаса, самые сильные – в течение двух недель. Мы все равно будем все знать.

– Хорошо, – ответил Сноу, – искренне желаю вам успеха. Спросите меня об этом завтра, сейчас я хочу спать.

Его отвели в одиночную камеру, тщательно перед этим обыскав, отобрав брючный ремень и кожаные шнурки от ботинок. Оставшись один, темник сел на койку, прислонившись спиной к холодной каменной стене, запрокинув назад голову и закрыв глаза. Видимо, у него осталось немного времени и он хотел поразмышлять о чем-то очень для него важном.

Через пять минут он снова открыл глаза.

«Все-таки Департамент уже не тот, – подумал он с грустной улыбкой, – не тот, что при Максимусе IV. Нет той педантичности и профессионализма». Его время истекало, ему пора было уходить. Он с грустью подумал, что так и не увидит, чем же все это закончится. Впрочем, его отец ведь тоже не видел Победы, ради которой он отдал свою жизнь. Он сделал все, что мог, и ему не в чем было себя упрекать – Бог даст – другие докончат то, что он начал. Он взялся двумя пальцами за вторую сверху пуговицу камзола и стал аккуратно ее крутить, пока она не оторвалась и не легла в его ладонь. С виду это была обыкновенная медная пуговица, такая же, как и все остальные. Сняв с нее медную накладку, Сноу положил оловянное основание пуговицы в рот и стал ее разминать зубами. Вскоре серый порошок, заполнявший пуговицу изнутри, заполнил его рот горечью, язык тотчас занемел. Темник чуть поморщился и улыбнулся – он всегда улыбался, прощаясь…

Полусотник Валери был в великолепном расположении духа. Он со своими товарищами спускался по извивающейся горной дороге среди восточных склонов Северо-Западных гор. Задание, полученное от темника Сноу, было блестящим образом выполнено – он нашел указанное в старинной карте тайное место и забрал оттуда то, о чем его просил лидер тайной организации «Волхвы» – замечательного союза честных офицеров-патриотов, которому, по его глубокому убеждению, было суждено изменить путь его Родины. Выполнение этого задания оказалось весьма несложным и даже приятным занятием – в сущности, это была прогулка в горах в то время, когда погода крайне благоприятствует таким прогулкам – ветра не сильны, а солнце поздней весны щедро греет путника, но не палит и не обжигает его. Если бы Валери учился в другом заведении, например – в Академии Государственной Стражи или в Обители, он знал бы, что в данный момент его задание еще не выполнено и наполовину; однако логика кавалериста подсказывала ему, что победа уже одержана, и это наполняло его беззаботным весельем. Он даже попробовал насвистывать негромко какой-то незамысловатый мотивчик, однако вскоре прекратил это занятие, осознавая, что музыкальность никогда не относилась к числу его многочисленных талантов. За поворотом дороги должен был показаться хутор, стоявший в трех милях от Айзенвальда и встречавший всех путников, возвращавшихся с гор. Там жила большая крестьянская семья, которую Валери видел издалека по дороге в горы. Несколько человек разного возраста, женщин и мужчин, усердно трудились на картофельном поле, закладывая фундамент своего сельского благополучия на текущую зиму.

Дорога резко повернула влево, и из-за поворота всадники увидели тот же хутор, что и три дня назад. В середине его, на небольшой ровной площадке утоптанной земли, в десяти ярдах от проезжей дороги на земле, раскинув руки и глядя в небо, лежал мужчина лет сорока, одетый в простую крестьянскую рубаху серого грубого домотканого сукна, теперь уже не серую, а бурую от забрызгавшей ее крови. Над ним, плача навзрыд, склонилась миниатюрная хорошенькая девушка лет двадцати пяти, вероятнее всего – дочь раненого или убитого фермера. Из окон их дома валил густой белый дым. Несколько в стороне от дома, скорчившись и стоя на коленях, громко стонал худощавый парень. Всадники спешились. Девушка, подняв к ним свое заплаканное лицо, то ли застонала, то ли закричала, протяжно и жалобно:

– Дети, ради всего святого, в доме дети!..

Трое друзей-кавалеристов немедленно бросились к двери дома, оказавшейся запертой, и, подняв с земли валявшийся на ней чурбак длиной около двух ярдов, решительно принялись ее выбивать. Один из кавалеристов подошел к девушке, для того чтобы как-то ее успокоить и попытаться оказать помощь ее отцу, если он, конечно, еще жив. Валери на минуту замер около лошадей, пытаясь понять, что же здесь произошло и как еще можно помочь. В этот момент дверь, не выдержав ударов тарана, с треском повалилась.

«Странно, – подумалось Валери, – из двери горящего дома совсем не шел дым». Все, что произошло далее, показалось ему настолько скоротечным, что слилось в какую-то молниеносно меняющуюся и в то же время – почти застывшую в пространстве картину. Смертельно раненный хозяин хутора взмахнул рукой, и его товарищ, склонившийся над ним, беззвучно опустился на землю, слегка согнувшись и последним движением своих, уже не слушавшихся его рук схватившийся за рукоятку стилета, прошедшего через верхнюю часть живота и пронзившего сердце. Из дверного проема горящего дома раздались три выстрела, и кавалеристы, все еще державшие в руках бревно, рухнули на траву, так и не успев выхватить свое оружие. Из-за скотного двора выбегали бойцы Департамента Государственной Стражи – двое его товарищей, еще остававшиеся в живых, повернулись к ним и выхватили свои кавалерийские палаши; мушкеты оставались в седельных кобурах – таких близких и в то же время теперь безнадежно далеких. Бойцы Шмидта не были романтиками и не стали упражняться в фехтовании: передний ряд бегущих немедленно опустился на колено, а задние прицелились из мушкетов в положении «стоя».

– Пли! – негромко, и с сожалением вздохнув, скомандовал зихерхайтскапитан. Он мог бы и не командовать – план операции «Засада» был отработан и выучен бойцами его отряда до мелочей. Юноша, до этого сгорбившийся и схватившийся за живот, в это время выпрямился и поднял заряженный боевой арбалет. В последние секунды своей жизни у Валери мелькнула мысль о том, что если рвануться вправо, то лошадь закроет его от этих бойцов, у него будет две или три секунды, чтобы устремиться к зарослям кустов, дальше горы, в горах всегда есть шанс, есть надежда уйти, оторваться, до границы всего пятьдесят верст… Но он видел, как юноша в крестьянской рубашке поднимает арбалет, направленный на вьючный мешок на крупе его лошади, мешок с грузом, который он должен был доставить своему командиру. Чувство долга, всегда бывшее главным в его жизни и судьбе, возобладало над разумом, и он метнулся влево, закрывая