В парадном зале замка Блуа с его лиловыми сводами и позолоченными пилястрами собралась ассамблея Католической лиги, дабы предаться ликованию по поводу капитуляции моего сына. Мое посольство к Гизу увенчалось успехом; как я и предвидела, он не попытался меня задержать. Он принял соглашение и позволил мне воссоединиться с сыном, хотя поездка в Блуа после стольких месяцев тревог и забот отняла у меня последние силы.

А потому меня не было в зале, но я послала туда Лукрецию, и она рассказала обо всем, что видела и слышала. Там собрались все, кто неустанно строил козни, стремясь погубить нас, — католические вельможи, губернаторы, чиновники, вероломные послы и неизбежные шпионы. А перед ними на возвышении стоял мой Генрих в горностаевой мантии и уверенным, твердым голосом произносил речь, в которой отдавал должное мне.

— Нам нельзя забывать испытаний, которые перенесла королева-мать ради блага этой страны. Я полагаю уместным, дабы эта ассамблея от имени Франции выразила ей нашу благодарность. Есть ли меры, к которым она не прибегала, дабы облегчить наши лишения? Было ли, чтобы почтенный возраст либо слабое здоровье побуждали ее щадить себя? Мало ли жертвовала она собственным благом во имя нашего? Именно у нее я выучился быть королем.

Жаль, я не могла увидеть лица этих вельмож, лицезреть собственными глазами, как они ежатся, слушая похвалы итальянской Иезавели. Увы, я прикована к постели, боль тисками сдавливает мою грудь при каждом вдохе, тело изнуряет жар, а отекшие ноги распухли. Многочисленные мои хвори наконец-то взяли надо мной верх. Доктора вливают мне в горло мерзкие микстуры и облепляют травяными примочками опухшие икры. Они уверяют, что это лишь временное недомогание и я непременно поправлюсь.

Я улыбаюсь. Доктора не смеют сказать мне то, что я уже знаю сама.

Я слишком много сплю. За окном падает снег, а в моих покоях дамы неусыпно следят за тем, чтобы жаровни всегда были раскалены докрасна. Гобелены и золотое блюдо, переносной столик и мои любимые портреты — все, что было со мной в Лувре, окружает меня и здесь. Лукреция неисправима. Я велела ей не брать лишнего, и что же она? Перевезла в Блуа в повозках и на спинах мулов всю мою спальню.

Иногда я просыпаюсь среди ночи и слышу дыхание своих дам, которые спят в приемной. Анна-Мария хотела лечь в изножье моей кровати, но я отказала. Она немолода. Ей нужна собственная кровать, а не подушка у меня в ногах. «К тому же, — брюзгливо заметила Лукреция, — госпожа вовсе глаз не сомкнет, слушая, как ты храпишь».

Анна-Мария храпит. Не замечала.

В середине ночи, оставшись наедине со своими мыслями, я зажигаю свечу, ставлю ее на покрытую чернильными пятнами подставку переносного столика и достаю свои тетради. Я ласково глажу истрепанные страницы, которые были политы дождями Луары, высушены солнцем Байонна, забрызганы слякотью Наварры. Я с любовью перечитываю их, воссоздавая в памяти свою жизнь. Из Флоренции в Фонтенбло, из Шенонсо в Лувр, герцогиня и жена дофина, королева-супруга и королева-мать — я сыграла все эти роли.

Порой меня одолевает дрема рядом со стопкой тетрадей, а проснувшись, я обнаруживаю, что они исчезли, вернулись в свою укромную нишу. Лукреция всегда просыпается раньше меня. Много лет она хранила мою тайну и никогда не упомянула о ней ни единым словом. Я знаю: когда придет время, я смогу доверить ей исполнение моей посмертной воли.