унести, возьми Луизу, Валетта, своих Сорок Пять и отправляйся в замок Блуа. Вы можете проехать через Тюильри, переодевшись слугами. Никто не обратит на вас внимания — слуги покидают нас толпами, словно крысы тонущий корабль. — Я взяла завернутый в черную ткань кинжал. — Когда пробьет час, пусти его в ход ради памяти Гуаста.
Генрих долго смотрел на кинжал, затем наклонился над столом и начертал на свитке свою подпись.
— А как же ты? — спросил он, кусая губу. — Как я брошу тебя здесь, если не могу быть уверен, что с тобой ничего не случится?
— Гиз не посмеет меня тронуть, — мягко проговорила я. — Уезжай. И что бы ни произошло, не возвращайся.
Гиз не стал штурмовать Лувр, хотя не встретил бы никакого сопротивления. Последние придворные, слуги, большинство наемников из гвардии — все они покинули нас, бросили меня с горсткой ближних дам на произвол того, что уготовила нам судьба.
Сидя у камина в своих покоях — фрейлины спали тут же, на тюфяках, чтобы быть у меня под рукой, — я впервые задумалась о той ночи, когда дала Гизу и Генриху разрешение убить Колиньи. Бодрствовал ли он тогда подобно мне, зная, что конец его близок? Молился ли, лежа на одре болезни, своему бесстрастному богу, или же бродил в испепеленных руинах воспоминаний, возвращаясь мыслями в волшебный дворец под названием Фонтенбло, где некогда повстречал юную невесту, одинокую и отчаянно нуждавшуюся в том, кому можно было бы довериться? И если Колиньи думал обо мне в последние минуты перед тем, как в спальню ворвался убийца, — улыбнулся ли он хотя бы мимолетно, зная, что в конечном счете все мы заплатим по счетам одному и тому же кредитору?
Светало. На улицах дымились костры, и защитники баррикад спали вповалку прямо на мостовой, упившись дармовым вином от щедрот Гиза. Я встала, оделась и велела вынести во внутренний двор мой портшез. И вышла, жмурясь, в холодный утренний свет. У ворот дворца слонялись две рыночные торговки. Направляясь к портшезу, я услышала, как одна из них проворчала:
— Это же она, королева Иезавель!
Рука моя, протянувшаяся к задвижке портшеза, замерла.
— Иезавель! — визгливо выкрикнула другая торговка. — Королева Смерть!
Я бесстрастно смотрела на эти искаженные злобой лица, скалившиеся на меня от чугунных ворот, за которыми прошла огромная часть моей жизни. И память перенесла меня в детство, в тот страшный день, когда к нашему родовому палаццо собралась толпа, жаждавшая моей крови.
«Смерть Медичи! Смерть тиранам!»
Затем я отвернулась и натянула капюшон. Анна-Мария заламывала руки — она страшилась, что меня возьмут в заложницы, хотя Гиз дал слово, что, как только я доставлю свиток, он отпустит меня восвояси. Я улыбнулась Анне-Марии. Лукреция помогла мне втиснуть распухшие пальцы в перчатки.
Мы обнялись.
— Сохрани вас Бог! — прошептала она. — Увидимся в Блуа.
— И не забудь, — строго сказала я, — возьмешь мой ларец с драгоценностями да одно-два приличных платья, этого достаточно. Все прочее может остаться. Пускай семейство Гизов расплавит мое золотое блюдо, чтобы отчеканить памятные монеты.
По щеке Анны-Марии скатилась слеза. Лукреция притянула ее к себе, а я забралась в портшез.
Восходящее солнце пробилось сквозь белесую пелену неба. Я медлила. Я покидала Лувр, место моих величайших триумфов и провалов, изгнанная семейством, которое мне, несмотря на все ухищрения, так и не удалось повергнуть во прах. Жители Парижа поносили мое имя, а мой сын со своей королевой и фаворитами скакал сейчас в долину Луары.
И в последний раз глянув на старый каменный дворец, который милосердная заря окрасила нежно-розовым цветом, я простилась с ним без слез и без сожалений.
В конце концов, я — Медичи.
Глава 39
У арабов есть поверье, что день и обстоятельства нашей смерти предопределены и, что бы мы ни делали, изменить их невозможно. Я никогда не доверяла ни религиозным убеждениям неверных, ни даже обещанию вечной жизни, которым утешает нас Католическая церковь. Слишком много видела я в жизни обмана во имя религии.
