Долго ехать не пришлось, и вот мы уже сидим в саду «Медного чайника» и едим пирожные из голубики. При виде горбатых сосен, коричневых вересковых пустошей и серо-голубого мелководного моря при ярком свете северного солнца начинаешь понимать, чем притягивало это место многих художников.
— А как ты собирался нас найти? Ты ведь не мог знать, где мы устроились? — обращаюсь я к Руди.
— В некотором смысле вас выследили, — объясняет он и добавляет, что хотя не обладает даром ясновидения, как мы, но все же он смышленый парень. Его любезный товарищ смотрит на него с обожанием и лучится от счастья и восхищения.
— Точно, full of pepper and energy![2]
Не прошло и часа, как они нас оставили, чтобы пропустить по рюмочке «Просекко» в ресторане «Гогэртхен». Мы трое — Аннелиза, я и Эвальд едем в отель, чтобы он смог наконец распаковать свой чемодан.
— Ах, девочки, как же здесь хорошо! — восклицает Эвальд.
До сих пор он нам не раскрыл тайну — как долго хочет или может пробыть на острове. Нам троим было непросто начать разговор, в котором бы прояснилось многое. Эвальд описал свой воздушный перелет на крошечной «Сессне», но ни о скорбящей семье, ни тем более о своем таинственном путешествии в Италию не проронил ни слова. Аннелиза от негодования не выдержала:
— Ты лучше ответь, почему неделями не включал свой мобильный?
Он не специально отключал, последовал ответ, телефон у него к, сожалению, украли. Разве мы не получили почтовую открытку?
— Эвальд, от чего умерла твоя жена? — поинтересовалась я.
Мой вопрос насторожил его. Он бросает взгляд на Аннелизу, как бы прося помощи, и подозрительно оглядывается по сторонам, потому что мы сидим в саду отеля не одни.
— Естественно, Лора обо всем знает, — поясняет Аннелиза, — однако нам лучше отойти в дюны.
Мы нашли солнечную скамейку, мимо которой лишь изредка проходили отдыхающие.
— Я не был на острове с 1965 года, — начал свою историю Эвальд, — мои приятные воспоминания связаны с бистро «Буне-16». Что тогда здесь творилось!
Однако пришло время говорить напрямую.
— Что показало вскрытие? — спрашиваю я и слышу, что данные осмотра ожидаются на следующей неделе. В полиции придерживаются версии, что вины другого лица в ее смерти нет, поэтому они не спешат и занимаются самыми важными своими делами.
— А как прошел медовый месяц в Италии? — продолжаю я инквизиторский допрос.
— Откуда тебе известно? — смущенно произносит Эвальд.
— Мы знаем о Йоле, — подливает масла в огонь Аннелиза.
Наступила полная тишина, если не считать далеких криков чаек и шума ветра.
— Вам хочется на нее взглянуть? — наконец говорит Эвальд, но мы обе возмущенно качаем головой.
Но его этим так просто не собьешь. Он вытаскивает бумажник и извлекает фотографию, а я надеваю очки. Мы с любопытством рассматриваем главного врача гейдельбергской клиники. В снятом ракурсе она не похожа на молоденькую девушку. Изящная женщина сорока лет с темным цветом лица, с яркими светлыми глазами; на ней красное декольтированное платье с игривыми оборками. По диагонали на все фото серебряным карандашом написано: «Моему любимому Sugar-Daddy».[3]
На мгновение я остолбенела, настолько безвкусной показалось мне это посвящение. Но Аннелиза не собиралась отсиживаться в тени и выразила возмущение со свойственной ей непосредственностью:
— Бесстыдник! Она тебе в дочери годится!
Эвальд, явно польщенный, ухмыльнулся:
— Вот тут ты угадала!
Да уж, думаю я, его настоящая дочь в сравнении с этой роскошной женщиной кажется убогой Золушкой-замарашкой. Любопытство в Аннелизе пересиливает, и ей не терпится узнать побольше.
— Она немка?
— Да, разумеется, — отвечает Эвальд, — но ее мать из Бразилии. Йола родилась в Германии, здесь училась в школе и университете, позже вышла замуж за учителя, но несколько лет назад они развелись.
— Значит, она может выйти замуж второй раз, — едко замечает Аннелиза.
Эвальд кивает:
