И что, интересно, она имела в виду, говоря, что у него«мало времени»? Разве это не мояфантазия?

— Увидите, — ответила она и успокаивающим движением подтолкнула меня внутрь.

Я очутилась в коридоре с мраморным, в черно-белую клетку полом. Два херувима с сосудами изливали воду в мелкий бассейн. В огромных вазах красовались пионы. Справа я мельком приметила эффектный холл. Еще один охранник сидел на стуле у лестницы и читал газету.

— Почему не снаружи? — спросила его Клодетт.

Помедлив, здоровяк поднялся и ушел.

Мы проследовали по длинному коридору, ориентируясь на звуки не то хип-хопа, не то рэпа; я не видела разницы. Сердце тяжело билось. Я была одета совершенно неподобающе и не могла понять, почему меня захотели видеть в столь обыденном наряде. Телохранители, плотный график, музыка — все это сбивало с толку. Мы направлялись в заднюю часть дома, минуя множество маленьких изысканных кресел, которыми был обставлен широкий проход, приведший нас к двойным дубовым дверям. Музыка, пока мы приближались, звучала все громче. Я заметила круглые врезные оконца, прикрытые черной шелковой бумагой. Что меня ждет?

Клодетт распахнула двери, и на меня вместе с грохотом музыки обрушилась лавина ароматов — горячего супа, морепродуктов; возможно, томатов и пряностей. Я повернулась, чтобы спросить, куда мне идти и с кем знакомиться, но Клодетт и след простыл: я лишь увидела, как за ней аккуратно затворилась дверь. Я оглядела просторную кухню, обставленную в стиле старинной буфетной; блестящие стены, покрытые масляным лаком, были черными снизу и белыми сверху. На кухонном острове громоздилась гора потемневшей медной посуды. Вся утварь была внушительной, размером с небольшую машину, но вполне современной и лишь изготовленной под старину. Морозильник был вроде нашего, но много новее и без единого пятнышка. Плита стояла железная, черная, на восемь горелок; у нас в кафе ничего подобного не было. Такая кухня подошла бы для замка.

Но вот объявился и он,лицом к плите и голой спиной ко мне. Он склонился над горелкой, отрегулировал высоту пламени и стал размешивать что-то в большой кастрюле, не прекращая громко говорить в телефон, зажатый между ухом и плечом. Мускулатура спины была дана ему от природы, и бодибилдинг не понадобился; коричневая кожа выглядела безупречно. Мешковатые джинсы сидели низко, но ровно настолько, чтобы подчеркнуть стройную талию. Он продолжал помешивать и разговаривать.

— Прошу прощения. — Я старалась перекричать музыку, но тщетно; он не обернулся.

— Я не говорю, что весь саундтрек плохой, только вот этот переход. Послушай. — Он дождался проигрыша, а потом поднес телефон к уху. — Слышал? По-моему, совершенно не то. Ты спрашивал у него про Хепа? Можно его нанять, чтобы исправил? Знаю, Хеп пишет ему альбом, но это для меня, в порядке одолжения.

Повернувшись ко мне, этот малый вздрогнул: я, оказывается, все время была тут, а он не знал. Он смерил меня взглядом, упершись свободной рукой в бедро. Мышцы живота напряглись. Я старалась не таращиться на него, но получалось плохо. Он был само совершенство. Я оглянулась на дубовые двери. Продолжая слушать, мужчина одарил меня улыбкой, на какую способны лишь люди с врожденной харизмой. В кухне сразу стало жарче. Затем он поднял палец: минуточку.Казалось, что я давно его знаю: широкая улыбка, спокойные карие глаза.

— Скажи ему, пусть запишет мне сингл, и я заплачу вдвойне.

Он по-прежнему прижимал телефон, но теперь смотрел на меня, и я смутилась вконец. Не такой уж крупный, он держался как великан — едва ли не знаменитость, которой никак не мог быть.

— Да-да. Мы поселим его в «Риц». Во Франции. Там мы и пишем альбом. — Он прикрыл трубку ладонью и шепнул: — Извините. Всего одна минута. Будьте как дома, Кэсси.

Он знал, как меня зовут!

Разговор продолжался.

— Не знаю. Может быть, дня два. Я хочу повидаться в Новом Орлеане с бабулей. Потом в Нью-Йорк, а оттуда во Францию. Тур занимает восемь недель, но я хочу записать треки для двух синглов. Да, в пути.