только в том случае, если инкриминируемое вам является тяжким уголовным преступлением также и по нашим законам.

Затем в разговор вступил еще один Пьер – более молодой и лысый, как бильярдный шар. Он сказал:

– Вы увидите, что швейцарский уголовный кодекс гораздо более либерален, чем законы вашей страны. Многие из ваших «тяжких» преступлений не считаются таковыми в Швейцарии.

Господи боже мой! Одного словосочетания «тяжкие преступления» было достаточно, чтобы по моей спине пробежали мурашки. Мне уже была совершенно очевидна вся несостоятельность моей идеи использовать Швейцарию в качестве прачечной… если только, конечно… интересно, могут ли подставные быть легализованы в Швейцарии? Я прокрутил такую возможность в своем мозгу. Сомнительно, но все же следует разузнать подробнее у Сореля в предстоящем разговоре без свидетелей. Я улыбнулся и сказал:

– Хорошо. Мне, собственно, незачем беспокоиться о подобных вещах, поскольку я совершенно не собираюсь нарушать американские законы.

Это была наглая ложь. Но мне понравилось, как она прозвучала. Кого заботило, что это – откровенный гон? По какой-то необъяснимой причине я все еще чувствовал себя вполне непринужденно. Так что я продолжил гнать:

– Я говорю это и от лица Дэнни. Видите ли, наше желание держать деньги в Швейцарии диктуется исключительно одним соображением – обеспечить сохранность активов. Меня больше всего заботит то, что при моем роде деятельности велика вероятность судебного преследования – незаконного и бесперспективного, смею вас уверить. Но я бы хотел узнать – или, говоря начистоту, это для меня важнее всего, – откажетесь ли вы при каких бы то ни было обстоятельствах передать мои деньги какому-либо американскому гражданину (или вообще любому человеку на планете), который надумает возбудить против меня гражданский иск?

Сорель улыбнулся:

– Мы не только не сделаем такого, но мы даже не признаем подобных, как вы их называете, гражданских исков. Даже под угрозой вызова в суд мы не стали бы сотрудничать с вашей Комиссией по ценным бумагам и биржам – несмотря на то, что это государственный регулирующий орган.

Затем, словно ему это только что пришло в голову, добавил:

– Честно говоря, мы не пошли бы на такое, даже если бы предполагаемое преступление считалось тяжким и по швейцарским законам, – и Сорель энергично кивнул, подчеркивая свою мысль: – Даже тогда мы не стали бы сотрудничать!

И он улыбнулся заговорщицкой улыбкой.

Я одобрительно кивнул в ответ и окинул взглядом присутствующих в зале. Все, похоже, были довольны тем, как протекала встреча, – все, за исключением меня. Я был крайне разочарован. Последняя реплика Сореля крайне встревожила меня, и мой мозг работал так лихорадочно, что едва не закипел. Значит, вот как обстоит дело: если швейцарские власти откажутся сотрудничать с Комиссией, у той просто не останется иного выбора, как обратиться с запросом к американским прокурорам. То есть полагаясь на швейцарскую банковскую тайну, я своими руками рою себе яму!

Я начал проигрывать в мозгу все возможные сценарии. Девяносто процентов всех дел Комиссии лежали в плоскости гражданского права. Лишь в тех случаях, когда Комиссия подозревала какое-либо вопиющее нарушение, она могла передать дело ФБР для уголовного расследования. Но если она не сможет проводить свои расследования в Швейцарии, то как она решит, вопиющие у меня нарушения или нет? Откуда они узнают, что многое из того, что я делал, не так уж ужасно?

Я сделал глубокий вдох и сказал:

– Что ж, все это представляется мне вполне резонным, но меня интересует вот что: как американские власти узнают, где искать? Иными словами, как они могут узнать, в какой швейцарский банк посылать запрос? Все счета анонимные, номерные. Значит, пока кто-нибудь не сообщит им номер (я подавил желание посмотреть на Каминского) или хотя бы название банка, в котором вы храните свои деньги, или пока вы сами не проявите беспечность и не оставите те или иные письменные следы, как они узнают, с чего начинать? Они что, просто угадывают номер счета? В Швейцарии примерно тысяча банков, и в каждом, вероятно, сотни тысяч счетов. В общей сложности миллионы счетов, и все с разными номерами. Это все равно что искать иголку в стоге сена. Это совершенно нереально, – я посмотрел прямо в темные глаза Сореля.

Помолчав несколько секунд, Сорель ответил:

– Еще один замечательный вопрос. Но чтобы на него ответить, я хотел бы преподать вам маленький урок по истории швейцарской банковской системы.

Вот это мне нравилось уже больше. Важно видеть последствия событий прошлого – именно это вдалбливал в мою голову Эл Абрахамс во время наших памятных встреч за ранними завтраками. Я кивнул и сказал:

– Да, пожалуйста. Я действительно увлекаюсь историей, особенно когда она имеет отношение к ситуации вроде этой, когда я собираюсь вести дела на незнакомой мне территории.

Сорель улыбнулся и начал:

– Само представление о номерных счетах в каком-то смысле обманчивое. И хотя все швейцарские банки на самом деле предлагают клиентам такую опцию – как способ сохранения конфиденциальности, – каждый вклад привязан к имени, которое хранится в учетном секторе банка.

При этих словах у меня просто сердце упало. Сорель кивнул:

– Много лет тому назад, еще до Второй мировой войны, все было иначе. Видите ли, тогда анонимные счета действительно были стандартной практикой для швейцарских банкиров. Все зиждилось на личных взаимоотношениях и рукопожатии. Многие из тех счетов были корпоративными. Но, в отличие от американских корпораций, это были корпорации держателей векселей на предъявителя, на которых также не указывались имена владельцев. Иными словами, кто являлся истинным держателем бумаг, тот и был полноправным владельцем корпорации.

Но затем пришел Адольф Гитлер со своими мерзкими нацистами. Это очень печальная глава в нашей истории; гордиться нам тут особо нечем. Мы прилагали все усилия, чтобы как-то помочь нашим клиентам- евреям, но должен признать, что так и не сумели оказать им достаточной помощи. Как вы знаете, мистер Белфорт, я – француз. Но думаю, что выражаю мнение любого человека, сидящего в этом зале, когда говорю, что мы бы искренне хотели оказать им максимально возможную помощь, – после этих слов Сорель сделал паузу и торжественно закивал головой.

Все присутствовавшие в зале заседаний, включая и нашего шута горохового, чистокровного еврея Каминского, тоже одобрительно закивали. Я уверен, что все они знали, что мы с Дэнни евреи, и мог только удивляться, зачем Сорель все это говорит. Или он действительно говорил то, что думал? Как бы там ни было, прежде чем он снова заговорил, я уже просчитал все на десять шагов вперед и знал, что будет происходить дальше.

Ларчик открывался просто: прежде чем Гитлер сумел накрыть всю Европу и около шести миллионов евреев оказались в газовых камерах, многие из них смогли перевести свои деньги в Швейцарию. Они разглядели зловещие предзнаменования еще в начале тридцатых, когда нацисты только пришли к власти. Но тайно переправить свои капиталы оказалось куда легче, чем спасти свои собственные жизни. Едва ли не все страны Европы, за исключением разве что Дании, отказали миллионам несчастных евреев в убежище. Большинство этих стран заключили тайные сделки с Гитлером, согласившись пожертвовать своим еврейским населением в обмен на обещание Гитлера не нападать на них. Гитлер, разумеется, тут же забыл об этих сделках, стоило ему упрятать всех евреев в концентрационные лагеря. И по мере того как страна за страной оказывалась во власти нацистов, евреи покидали свои жилища и пускались в бега в поисках спасения. Какая черная ирония заключалась в том, как быстро швейцарцы оприходовали еврейские денежки и как упорно они сопротивлялись тому, чтобы принять и спасти еврейские души!

После разгрома нацистов многие из уцелевших наследников приехали в Швейцарию, чтобы найти тайные банковские счета своих семей. Но они не могли доказать свои права на них. Ведь счета были безымянные, номерные. И если уцелевший отпрыск не знал наверняка, в каком банке его родители хранили свои деньги и с каким именно банкиром они имели дело, у них не было никакой возможности предъявить права на эти деньги. И вплоть до настоящего момента миллиарды долларов остаются недоступны для их