сверкнуло в уме Пьера, — он буквально повторяет Базиля”.) Однако что это я? Пространство, время… Ящик, не более. А душа-то человеческая? К ней, к душе, продираться надо. И пусть бездна лет, пусть неразличимы вдали их лица. Можем ли мы смотреть на них в перевернутую подзорную трубу с холодным, жестоким сочувствием, равноценным презрению? Нет, господа! Прав, навсегда прав Федор Михайлович. Не на муках и страданиях строим храм. Быть в силах и не помочь младенцу? Да можно ли помыслить такое? Мне остается только в согласии с историей и ролью в этой пиесе сказать: “Господа! Властию, данной мне отечеством, приказываю…”.
Синеющее окно вспыхнуло румянцем. В избу вошел темнолицый пожилой человек в длинной белой рубахе. Стало тихо.
— Пьер Мерсье, человек из прошлого, здравствуй!
Стен не было. Было бескрайнее поле. И тысячи лиц, лишенных грима. Человек протягивал Пьеру руки.
— Не сердись на наших детей, Пьер Мерсье. Это удача, что ты попал к ним. Они показали тебе нашу Землю. Они полюбили тебя.
— Дети? — пробормотал Пьер. — Вы сказали — дети?
— Да, Пьер. Это их дом, их школа. Они кажутся тебе взрослыми, но вглядись в них сейчас, вглядись внимательно.
— Боже мой, дети! — Пьер переводил взгляд с кудрявого, расплывшегося в улыбке Гектора на вдруг застеснявшуюся Алисию. Маленький Кукс пригладил вихры и смотрел на Пьера серьезно и напряженно, как отличник на доску с текстом трудной задачи. Кубилай лучился любовью и нежностью, а Турлумпий, щекастый Турлумпий пялил свои пуговицы так же, как на поляне при их первой встрече.
— Уже много лет, как Земля отдана детям, — говорил старик. — Сначала с ними жили педагоги и воспитатели. Но потом необходимость в этом исчезла. Взрослые стали даже мешать свободному развитию детей, их творчеству. Выяснилось, что лучшей формой такого развития является игра. Игра для нас — путь к знанию, утверждение личности, постижение живой истории. В нашем мире нет зла, рожденного темными движениями человеческой души, и мы оказались бы бессильными перед космосом, не постигни мы опыта борьбы прошлого. Но закалка против зла — не главная цель игры. История человечества, и твоего века тоже, Пьер, учит не только борьбе, но и состраданию. И, отдаваясь игре до конца, наши дети постигают главную науку — науку добра. Дети встретили тебя, они же отправят тебя домой. Они вылечат твою Люс.
— И все это они сделают сами? Дети?
— Не совсем. Мы поможем им. Хотя главное они уже сделали. Мы не сразу узнали о твоем прибытии, и на плечи детей легла эта задача — понять, что они встретились с человеком из далекого прошлого. Мне приходилось заниматься психологией людей вашего времени, и я знаю, как нелегко перешагнуть лежащую между нами пропасть. Твой приезд стал экзаменом для их умов и для их сердец. Мне кажется, они выдержали экзамен. Правда, тебе пришлось немало испытать, но это не вина детей, а скорее их беда — слишком уж широка оказалась эта пропасть. И все-таки они приняли правильное решение.
— Но что происходит с ними потом, когда кончается детство? Почему они скрыли от меня ваш большой мир?
— Наш мир мог испугать тебя. Дети не хотели причинить тебе боль. Пусть, увидев лишь верхушку айсберга, ты получил превратное представление о нашем времени. Горька была твоя речь на Совете. Но помнишь, ты сказал: истинные глубины нашей жизни могут быть дальше, за этими играми. Так и есть, Пьер.
— Так вы не дадите мне взглянуть на ваш взрослый мир? Это запрещено?
— Мы ничего не запрещаем. Но подумай, прежде чем решиться. Ты можешь испытать такое потрясение, что никогда не оправишься Пожелай ты остаться у нас навсегда, я бы не отговаривал тебя. Но были люди, сильные люди, рожденные после тебя, Пьер, которые, прожив с нами краткий миг, возвращались домой и навсегда оставались несчастными. А ведь ты хочешь вернуться… — Старик отступил на шаг. — Теперь я оставлю тебя на время.
Он ушел, а Гектор, Ина, Асса, Харилай и другие, сияя, бросились к Пьеру.
— Ну вот, ну вот, что я говорил… что я говорила… — Пьер напрягся, ожидая, что вот-вот услышит властное указание Кукса или Кубилая: “Ярче, ярче изображайте восторг!”.
Но и Кубилай, и Кукс прыгали рядом и кричали:
— Ну вот, я же говорил! Я говорил!
Ах, какие были проводы!
Ставил, конечно, Кукс, забияка и большой любитель покомандовать. Толстяк, сидевший на последнем Совете за печкой, скинул повязку — мешала — и топал впереди парадирующих войск, воздев треуголку на шпагу и вопя что есть мочи: “Виват!”. Бивак разбили у стен Лонгибура. Пьер сидел на слоне. Пальцы ласкали твердый цилиндрик в кармане куртки — маленький пенал с щепоткой оранжевого порошка, врученный ему нынче утром доктором из “Осеннего госпиталя”. Пока пили-ели (Кубилай все норовил с Пьером чокнуться и поцеловаться, но не дотянулся — высоко), площадку огородили, увили лентами, обставили флажками, и грузинский князь затрубил в рог. Граф де Круа и Морис де Тардье пустили коней в галоп, сейчас сшибутся, затрещат копья, рассыплются, и — за мечи! Нет, передумали. Алисия им язык показала и — по хоботу — к Пьеру, с венком из ромашек И села рядом
Музыки было много. Елена в пурпурной столе перебирала струны кифары. Николай Иванович в сапогах и двубортном чугунном пиджаке растягивал зеленую гармонь, а соседка — тугое тело рвется из цветастого ситца — за углы косынки взялась, пальчики отставила и тонюсенько выводила:
И пошла бить пыль босоножками.
Брат Турлумпий ходил с трубой, раздувал спелые щеки, всем надоел. А когда над ухом у академика Дрожжи взвизгнуло, тот осерчал и спихнул обидчика в бассейн. Его Урсула с чайханщиком вытаскивали, но Пьер этого не видел: проскальзывая длинными ногами, шел клетчатый Арлекин, смотрел провалами глаз, изгибал шею. Как ударом хлыста, сорвало Пьера с места. Он сполз по крутому слоновьему боку, вскочил на стол.
— Там у нас, в Шатле, это делали так!
Он пустил волну по рукам — туда, обратно, снова туда. И вдруг застыл в мучительном изломе.
— Еще, еще! — ревела толпа, а мим — Пьер узнал Жоффруа — глядел на него с восторгом темными кругами на меловой маске.
Кукс и Кубилай, отталкивая друг друга, бросились к нему — пожать руку, помочь слезть. Кубилай оказался проворней.
— Это… это… Нет слов. Вы гений. Умоляю, на одну минуту. Вот это движение… — И увлек Пьера в сторону.
Поляна за стеной жимолости раздалась, чтобы вместить всех. На трибуне скрипел Алоизий Макушка:
— Дорогие сограждане! Мы собрались здесь в эту торжественную минуту, чтобы проводить, как говорится, в дальний путь нашего, так сказать, замечательного и, я не боюсь этого слова, старого друга, — и бил пробкой о графин.
Из машины, весь в мазуте, вылез Калимах и поставил на землю большую медную масленку.
— Ты у меня полетишь, — мычал он, хмуро примериваясь разводным ключом к торчащему болту, которого раньше, Пьер мог поклясться, в машине не было. — Как пить дать полетишь.
— Свечи прокалил? — подошел Харилай. — Прокали свечи-то. Отсырела, небось, стояла сколько…
— И то, прокалить, — согласился Калимах. — Тащи паяльную лампу.
Что-то острое уперлось Пьеру в бок.
— Считаю своим долгом предостеречь, — зашептал старый знакомый в калошах, убирая зонтик —
