Он плясал на полу, топал башмаками, приседал, растопыривал руки, бил себя по подметкам, по ягодицам, крутил во все стороны забинтованной головой, хохотал. Его смех переходил в рыдания. Товарищи обнимали его. Охватывали худое дрожащее тело. Отирали темные, бегущие по щетине слезы. А он все дергался, смеялся, пытался танцевать, приговаривая:

– Ну вы, ребята, вообще!..

Весть о капитуляции летела по этажам, проникала сквозь стены в депутатский зал, в кабинеты, в закоулки и переходы. Достигала отдаленных постов, развернутых в коридорах лазаретов. Весь Дом наполнился шевелением, страданием, ропотом. Люди поднимали с носилок свои простреленные тела, вынимали из бойниц стволы автоматов, дышали на отекающие огарки свечей. Ужасались, спрашивали друг друга: что будет? Почему их отдают на расправу?

Хлопьянов вернулся к центральному входу, где Красный генерал, оповещенный о капитуляции, все так же сидел на опрокинутом ящике. Приднестровцы в черных беретах не выпускали оружия. Недоверчиво, зло глядели на пробегавших мимо взбудораженных людей.

Хлопьянов протянул Красному генералу приказ. Тот, не принимая его из рук Хлопьянова, заглянул в него круглыми, золотыми от солнца глазами. Лицо его было страшным, черным. Сквозь кожу проступили кости черепа, словно на лице выгорела вся плоть, сухая обожженная кожа приклеилась к костяному подбородку и лбу, и только глаза одиноко и дико отражали золотое солнце.

– Не себя, Россию жалко! – сказал генерал, и такая боль была в его голосе, словно страдали не только его душа и тело, но и воздух, окружавший его, и весь исстрелянный, израненный Дом, отдаваемый на поругание и смерть.

Сверху в лестничный проем уже сбрасывали автоматы. Они с грохотом ударяли о мраморный пол, подскакивали, раскалывались в щепки. Приднестровцы по приказу своего командира аккуратно, в ряд складывали закопченные автоматы на белые ступени. Хлопьянов дождался, когда разогнет могучую спину приднестровец в темном бушлате, укладывающий свое длинноствольное оружие. Опустил автомат на ступеньку. Подумал, отстегнул кобуру с пистолетом, бросил ее в груду вороненых стволов.

В холл снаружи проникли бойцы «Альфы» в яйцевидных шлемах, с длинноствольными автоматами. Осторожные, недоверчивые, заняли позицию у дверей, у лестницы, у груды брошенного оружия. Другие бойцы выстроились у портала, образуя на пандусе длинный коридор, к спуску, к набережной, где подкатывали один за одним бэтээры, сгружались войска, ОМОН, стремились в Дом. Но «Альфа» не пускала, оттесняла взмахами автоматов.

Вниз с этажей, в центральный холл, стали спускаться защитники, депутаты, баррикадники, измученный и испуганный люд. Сносили раненых, сводили детей, поддерживали под руки обессиленных женщин. Холл наполнился бабьими платками, кепками, лысинами, распущенными волосами. Это встревоженное многолюдье напоминало военный вокзал или пересылку, где обездоленные погорельцы и беженцы ожидали эшелон, который повезет их по стальным путям, по стыкам, по креозотовым шпалам в непроглядную даль, на неведомое угрюмое поселение.

Появился маленький юркий человечек в джинсах, в модной курточке. У него был красный мегафон, и он из-за спины бойцов «Альфы» зычно и бодро командовал:

– Военнослужащие, члены «Союза офицеров» – налево!.. Приготовить удостоверения и документы!.. Народные депутаты – направо!.. – он бодро и дружелюбно покрикивал, похожий на пионервожатого в турпоходах и массовках. Было видно, что ему известен предстоящий сценарий. Люди, чувствуя его осведомленность и дружелюбие, ободрились. Стали послушно разделяться, расходиться налево и направо. Постепенно толпа распадалась на военные камуфляжи и френчи и на пальто, плащи, куртки. Среди этой гражданской половины виднелся красивый бледный Бабурин и его неизменный спутник Павлов, похожий на рассерженного бычка. Горячева, одетая в сиреневый спортивный костюм, и Сажи с длинными карими глазами, чем-то похожая на затравленную лань.

Человечек с мегафоном распоряжался:

– Раненых – на выход!.. Товарищи, освободите проход для носилок!..

Появились санитары в измызганных белых халатах, измученные, в ржавых пятнах йода и крови. Все эти часы они выхаживали раненых, бинтовали ожоги и кровоподтеки, переломы и пулевые ранения. Вливали в их кричащие рты мензурки спирта. Теперь они тащили носилки, в которых под простынями и наброшенными пальто виднелись заостренные носы, вислые усы, морщинистые страдальческие лбы.

Хлопьянов увидел, как дюжие парни в нелепых, не по росту куртках и свитерах пронесли сотника Мороза. Сотник был в сознании, смотрел прямо вверх, борода его из-под наброшенной шинели торчала, как клок рыжего сена, и несущие его парни были казаки его сотни, содравшие погоны и лампасы.

Хлопьянов заглядывал в носилки, на череду раненых мужчин и женщин, надеясь увидеть среди них черноглазую девушку с санитарной сумкой. Но ее не было. Раненых снаружи поджидали белые санитарные машины с фиолетовыми мигалками.

С пандуса в холл вошла группа военных, окруженных кольцом охраны. К дверям подкатили автобусы с занавешенными окнами, похожие на катафалки, которые подъезжают к ритуальным залам. Распорядитель с мегафоном все тем же бодрым, жизнерадостным голосом выкрикнул:

– Руцкой, Хасбулатов!.. Товарищи министры!.. Товарищи руководители штаба обороны!.. На выход, к автобусам!..

Из толпы вышел Руцкой, облаченный в камуфляж, напряженный, картинно разводя плечи, грозно распушив усы и насупив брови. Следом за ним из толпы выбежала, истошно закричала молодая женщина:

– Александр Владимирович, куда же вы!..

Все обернулись на ее надрывный вопль. Бойцы «Альфы» схватили ее за руки, удерживали, а она билась в их крепких руках, среди их сферических марсианских шлемов. Руцкой не оглядывался, крепким шагом вышел сквозь двери, и было видно, как его подсаживают в ближний автобус.

Следом прошел Хасбулатов. Он казался очень маленьким, усохшим и пожелтевшим. Был все в том же белом, нечистого цвета, плаще. Пока он шел, глядя себе под ноги, Хлопьянову казалось, что Хасбулатов дрожит от холода, который застудил его на всю оставшуюся жизнь, и как бы он потом ни кутался, к каким бы каминам ни присаживался, его уже не оставит озноб, полученный среди стылых камней и стен осажденного Дома.

Прошли министры, и среди них Ачалов, прихрамывая, опираясь на палку. Лицо его было красным, парным, словно его отхлестали в бане веником. Глаза были больные, слезящиеся, и было видно, что он болен. Охрана пыталась проследовать за министрами, но ее оттеснили. Уже безоружные и растерянные, охранники толпились нестройной кучкой, тоскливо глядели вслед уходящим министрам.

Красный генерал в кожаном пальто и берете шел сутуло и буднично. Морпех сопровождал его. Прежде чем их разлучили, они обернулись друг к другу, не обнялись, но пожали руки. У Хлопьянова вдруг перехватило дыхание, и все поплыло в горячем тумане – толпа, военные, мраморная лестница с красным прогорелым ковром и усатое горбоносое лицо генерала. Чувствуя, что силы его покидают, он отвернулся и уже не видел, как генерал покидает Дом, занимает место в занавешенном похоронном автобусе.

Мимо проходил командир «Альфы», раздраженный, торопливый. Что-то зло втолковывал своему подчиненному. Встретился глазами с Хлопьяновым. Прошел было мимо. Остановился. Вернулся, подозвав к себе подчиненного:

– Проводишь этого человека за оцепление! – приказал он. – До моста. Если будет кто приставать – по рукам и по яйцам! – Пошел дальше, туда, где его бойцы сносили в груду разбросанное по этажам оружие, и маленький массовик-затейник все выкликал в мегафон бодрые указания.

– Идем! – сказал провожатый из «Альфы», спуская с плеча автомат. Хлопьянов оглядел еще раз переполненный холл, истоптанный мрамор, пустые гильзы и обрывки бинтов. Увидел свое золоченое кресло, в котором сидела, откинувшись, обморочная простоволосая женщина, и другая махала над ней газетой.

Они вышли из Дома. Ветер с реки ударял в белокаменный фасад, прозрачным холодным потоком возносился вверх, к голубому небу. В этом голубом небе летали, не могли опуститься змеевидные ленты, кусочки пепла, обрывки бумаги. Выше из окон истекали черные жирные струи копоти, марали и чернили фасад. Еще выше растекалось грязное облако дыма, и сквозь дым метались испуганные птицы. Выше этих птиц, за голубизной, невидимые при свете солнца, блистали светила и звезды, проносились кометы и метеоры, вращались бесчисленные спирали галактик. Хлопьянов шел под этими светилами и галактиками, удаляясь от разгоравшегося пожара, и место, где недавно лежал на камнях убитый священник, было теперь пустым.

Они прошли сквозь коридор, выстроенный одинаковыми, в шлемах и бронежилетах, бойцами «Альфы», напоминавшими шахматные фигуры, расставленные на каменной клетчатой доске. Миновали оцепление омоновцев, нетерпеливых, рвущихся к Дому, похожих на собак, которых притравливали на дичь. Протолкались сквозь тесную толпу соглядатаев, среди которых подвыпившие крикливые юнцы размахивали обрывками цепей и железками, выкрикивали брань далекому горящему Дому. Поднялись на мост.

– Дальше идите сами, – сказал провожатый. – Лучше туда! – он махнул в сторону Поклонной горы и Триумфальной арки. – Там нет оцепления.

Повернулся и ушел. А Хлопьянов остался на мосту, над ветреной блистающей рекой, глядя на белый, с черными полосами, Дом, на грязное пламя в окнах, на